Семейщина - Страница 149

149

Однажды занедужилось самому Ипату Ипатычу, пастырю, крепко занедужилось, и послал он за фельдшером. Тот умело пользовал старого уставщика, поставил на ноги. Дмитрий Петрович не зря старался, — знал, что награда ему будет не малая: оставят его в покое. Оно так и вышло. Разве скажет уставщик народу со ссылкой на писание, что лучше в нездравии пребывати, но только бы не врачевал тебя бес, у самого рыло в пуху, когда сам сотворил грех всенародно?..

Новый сельсовет давал поблажки утайщикам, не докучал шибко с налогом, с мясопоставками, с хлебозаготовками, но все это делалось не в открытую, не так, чтоб всем глаза кололо, а в тайности, потихоньку, полегоньку. Недаром от юности слыл Покаля умным мужиком.

— Круто-то повернешь, и сам не возрадуешься, — обосновывал он новую линию поведения на тайных Ипатовых сборищах, — выведут тебя за ручку из сельсовета… и прости-прощай наша власть! А так-то, и нашим, и вашим, с хитростью, будто советские законы сполняем, сколь годов продержимся.

— Полегше, полегше! — поучал он своих единомышленников из совета. — За нами вить эвон сколь глаз присматривает…

И верно: много глаз присматривало за работой совета. Из района — волость вскоре после Алдохи районом называться стала — то и дело наезжал разный народ: уполномоченные, инструктора, заготовители, кооператоры. Перед каждым нужно было вертеть хвостом, каждому нужно было зенки замазывать, и когда Покале удавался очередной обман, он, смеясь, бахвалился перед своими:

— Меня на коне не обскачешь. Голыми руками не возьмешь: спереду я колючий, а сзаду вонючий…

Однако и в самой деревне было достаточно стерегущих глаз. Каждую осень увозили молодых парней на призывной пункт, и каждую зиму возвращались на село демобилизованные. Через два-три года трудно было узнать в этих подтянутых, прямо и смело шагающих красноармейцах прежних семейских парней. Не та походка, не тот взгляд, не та речь и сноровка во всем. Возвращались ребята грамотеями, приносили с собою запас всяческих знаний, уменье отличать друзей от недругов, зоркость и цепкость… Пусть многие из демобилизованных растворялись пока в семейщине, барахтались как муха в дегте, подпадали под мрачную власть родителей, но был какой-то, пусть не слишком значительный, процент стойких, дерзких, готовых принять бой и на вызов ответить вызовом. Вот с ними-то и нужно было Покале держать ухо востро, — этих тоже, оказывается, на коне не обскачешь, голыми руками не возьмешь.

Они приходили домой в аккуратных гимнастерках, многие из них успели привыкнуть к табачку, почти все были наголо острижены, гладко оскоблены бритвою. Тех, кто и дома продолжал «баловаться» принесенной с собою бритвой, принимали в штыки. Это для них из горницы Ипатовой выполз в улицы священный текст из старинной книги «Блудолюбивого образа прелести, душегубительные помраченные ереси, иже остругати браду», и значилось в том тексте: «Сия ересь сотворена и вышла от проклятого великого еретика папы римского, от Петра Гугнивого: наученным от блудного беса ради любодеяния за женское за потпупия остриг браду свою». Однако текст этот вызывал лишь смешки, и особенно измывались демобилизованные парни над непонятным и, казалось им, игривым словцом — потпупия. Текст из святой книги не пробирал их, и даже самое страшное наказание — проклятие, полагающееся за отступничество, не устрашало ничуть.

Да и как могли действовать священные тексты, когда сам же пастырь Ипат отступил от писания, пригласил фельдшера при немощи? И не только мужики, даже бабы некоторые тайком посмеивались над несбывшимся пророчеством Димихи, — так и упокоилась побирушка, не дождавшись, что придет привидент в намеченный в сказании срок, — должно быть, с горя упокоилась…

Со временем стало в памяти травою зарастать кожуртское дело, Епиха, Корней Косорукий, Егор Терентьевич, Василий Домнич, Николай Самарин и другие активисты приободрились, и начал Покаля отступать с оглядкой на обе стороны, со скрежетом зубовным, с боями, но отступать. Иным крепышам казалось, что Покаля готов пойти на все, продать их, лишь бы удержаться у власти. Наиболее рьяные приступали к нему, кричали, обвиняли в предательстве, и он огрызался:

— Дураки вы, дураки! Не мое ли нутро из-за вас разрывается?

Покалино нутро особенно разрывалось, когда наезжали из района требовательные и зоркие люди. Он тогда вынужден был поддакивать даже Корнею, указывать вместе с ним, у кого и где припрятан хлеб… До поры до времени ему удавалось умасливать поневоле преданных им богатеев, — при первой же возможности он потрафлял им в чем-нибудь другом.

Но Покаля сдавал позиции не только на хлебном фронте. Под нажимом из района сельсовет уступил и во многих других делах. Так, район приказал открыть в деревне избу-читальню. Присланный из города избач, молодой комсомолец Донской, при содействии демобилизованных, прочно обосновался в Никольском. Вскоре же район направил в деревню двух учительниц, велел открыть школу в чьем-нибудь пустующем доме… Все это совет беспрекословно выполнял по наущению Покали. Кто-кто, а уж Покаля-то понимал, что дважды школу не жгут и каждый год не будешь стрелять. «Где их, к дьяволу, всех перестреляешь!» — ярился он в бессильной злобе. Ничего такого грохотливого, что бы снова на весь район прокатилось и снова привлекло внимание властей, нельзя было допускать, если хочешь, чтоб голова на плечах уцелела. Пуще всего страшился Покаля худой славы и наездов цепкого начальника Рукомоева: тот будто сквозь землю видит. И откуда только известно ему многое, что скрыто от сотен и тысяч глаз? Покаля настораживался, не только с чужими, наезжими, — боже упаси! — но даже при народе лишнего слова не скажет. Тому же учил он и несдержанного на язык Амоса Власьича, и Астаху Кравцова, и Куприяна Кривого, и других самых близких своих людей.

149