Семейщина - Страница 154

154

— Дозвольте, товарищи, и мне слово сказать, — встала пожилая женщина в темной кичке.

— Говори, Марфа!

— Не хотела уж было говорить, да ажно сердце закипело! Как помянул дедушка Нил купца Астаху, — не стерпела… Пятнадцать годов я у их в невестках прожила, хуже батрачки какой, как хотели, так и помыкали. Все глаза бедностью моей заткали… Как пришел с войны слух, что мужика моего убили, грех сказать, а только обрадовалась я, уходить собралась. Да где! Ворожеями-знахарками они меня обдурили, голову закрутили мне: одно бормочут, заразы конские: «Живой Петруха, не седни-завтра придет…» Так они меня еще шесть годов морили, покуль сама за ум не взялась… А что касаемо хлеба, то вот хоть голову мне отрубайте, а сотню центнеров дивья ему засыпать! А нам, бедноте, надо не по-за уголью говорить, а на собраниях хлебозаготовки отбивать, потому как бояться нам некого.

После Марфы выступали еще многие, и Борисов чувствовал и видел — единая воля пронизывает людей, задавленное годами унижений горе вырывается наружу… сверкают решимостью глаза. Вожаки бригад улыбались. С собрания они расходились шумные, радостные, подхлестнутые: — Теперь-то уж кулачью не сорвать!

Общее собрание, созванное на следующий день, оправдало эту надежду.

Помалкивающие до сих пор середняки поддержали бедноту, принялись кричать:

— Правильно… Поддерживаем!..

Рев крепышей разом погас, как сбитое мощной струею свирепое пламя.

Над головами взметнулся лес дружно вскинутых рук, — собрание проголосовало за план.

— Вот она беднота! Вот она опора советской власти в деревне! — радостно повернулся к президиуму уполномоченный Борисов.

5

С утра в улицах, под окнами заскрипели полозья груженых саней. Середняки повезли законтрактованный у них хлеб, излишки, о которых они сами, по своей воле, сказали при подворном обходе.

У общественных амбаров, где по приказу Борисова недавно оборудовали временный хлебоприемный пункт, началось невиданное еще оживление. Быстро опоражнивались сани, быстро подавились к весам тугие пятипудовые кули, весело наполнял зерном свою пурку разбитной приемщик — и золотой хлебный поток устремлялся в закрома… На пункте было шумно и людно.

Людно и в сельсовете. Над столом председателя клубится сизый табачный дым: чадит сам председатель совета, Епиха и Николай Самарин. Старики морщатся, бабы без стеснения плюются:

— У-у, заразы зудырные! Надымили, ажно не продохнешь! Стол председателя окружен народом. Кто за справкой, кто насчет налога, а кто и так — новости послушать. Председатель совета, демобилизованный Аника, склонил набок голову, самолично пишет извещения твердозаданцам, — видать, трудно достается парню эта чернильная работа. На другом конце стола Епиха и Самарин тоже согнулись над бумагой: помогают председателю. Анику то и дело отрывают.

— Справку? — не подывая головы, ворчит он. — Вали вон к Покале, он напишет… не до справок сейчас…

Покаля, избач Донской, Корней Косорукий, другие члены хлебных бригад сидят за столом в углу, по ту сторону печи. Там тоже идет писанина: избач и учительница Марья Антоновна быстро строчат извещения… Донской пишет: «Гр-ну Кравцову Евстафию Мартьяновичу. На основании постановления общего собрания…»

Список получивших твердое задание — в руках у Корнея.

— Записал Астахе сто центнеров? — спрашивает он избача. — Срок ему — двадцать седьмое октября? Так… Пиши теперь Амосу, Семену, Фоме Елизаровскому, потом Куприяну Кривому… Запрыгает поди Астаха-то?

— Пусть его! — принимаясь за новое извещение, отмахивается Донской…

Уполномоченный Борисов похаживает от стола к столу: хорошо идет работа!.. Вот это бригады, комитет содействия, — скоро все извещения заполнят…

Кто за справкой, подходят к Покале. Он примостился с краю стола, на самом угольнике, — грузной копной притулился на кончике лавки. Исподтишка он щупает ненавидящим взглядом склоненные затылки избача и Корнея, сопит… Что-то будто оборвалось у него в середке, он вял и мрачен.

— Справку? — поскрипывает он, и в голосе его — безразличие. — Вот погоди, придет счас секретарь… Евстрат… А я печать приложу…

Печать! Это все, что осталось у него. Да и то Аника доверяет ему только здесь, в совете, а на ночь запирает печать под замок. С приездом уполномоченного вовсе переменился к нему Аника.

«Только печать, — медленно плетется дума в Покалиной голове. — Только печать… больше ничего! А далеко ли на этом ускачешь? Долго ли? Добро еще, что удержался, успел за последние два года хозяйство свое по племяшам растолкать… коней, скотину. А то быть бы в твердиках… Да и то всего еще много: шесть коней, тридцать голов рогатого… да свиньи, да овцы… На этот-то раз пронесло, видать. Пронесет ли в другой?»

К нему беспрестанно подходят мужики, вспугивают думы.

— Печатку?

Он разжимает кулак, дует на кругляк печати, шлепает не глядя… Что и глядеть, — который уж год ставит он печати на разных бумагах. Сколько раз выручала его она за это время — сколько раз объегоривал он неграмотных сельсоветчиков и председателя Прокопа… «Большая сила — бумага за печатью, — снова начинает плестись Покалина дума. — Сколь людей от разора спасал… не для себя одного старался, для мира… — нет греха в этом обмане…»

Кончив с извещениями, Корней Косорукий подымается из-за стола, — подходит к уполномоченному, тянет того в сторонку… Они о чем-то тихо гуторят, Борисов по временам бросает на Покалю скользящий взгляд.

«Обо мне это, — холодеет Покаля. — Неужто?..»

154