Семейщина - Страница 159

159

И на другой день, и на третий, и на следующие за ними дни Марья ежевечерне покорно являлась в горницу пастыря. Она приходила с трепетом, в страхе великом, но не смела ослушаться пастырского веления, — она уверовала, что ждет ее слава богородицы, и ради этого она должна все претерпеть.

Каждый день она выходила в улицу и сообщала кому-нибудь из соседок, что было ей виденье: батюшка Ипат сидит в раю со святыми отцами… Она уже верила в то, что говорила… И несли по деревне соседки эту весть — благую весть о святости уставщика Ипата, и подкреплялась шатающаяся его слава.

Ежевечерне говорил Ипат Ипатыч в горнице одни и те же слова, действовал все напористее. Едва не плача, Марья порою вскрикивала:

— Ой, батюшка!..

— Терпи, богородица… во славу спасителя, — задыхался уставщик.

Всякий раз он заставлял ее замаливать общий их грех, который в то же самое время объявлялся не грехом, а светлой радостью и несказанным подвигом.

И всякий раз горько сетовал уставщик на свою старость и немощность, когда Марья скрывалась за дверью.

Однажды Марья особенно плохо почувствовала себя в тяжелых объятиях похотливого старика. И она решила, что лучше всего ей посоветоваться с матерью. Мать не выдаст ее, и нет в том особого греха, если нарушит она тайну, расскажет все родимой своей мамке.

Всхлипывая и пряча глаза, — стыд-то, стыд! — она рассказала Марфе и о видениях Ипатовых, и о том, как объявил он ее богородицей, и о том, что они проделывают в горнице с батюшкой, чтоб поскорее явился в мир новый сын человеческий.

— Брешешь?! — едва не замахиваясь на любимую дочку, закричала Марфа. — Брешешь?.. С кем это ты пузо нагуливаешь? Кто спортил?

— Вот те истинный крест! — заплакала девушка.

Глаза Марфы полезли на лоб, стали страшными, грозными.

— Антихрист! — завопила она. — Ой, што я говорю… Да как он мог?!

Марфа не сразу сообразила, что делать ей, — поступок уставщика, самого уважаемого на селе человека, казался ей странным, уму непостижимым. Она долго причитала, принималась ругать дочку. Наконец она объявила Марье, чтоб та не смела больше ходить к Ипату, — пусть сидит дома, никуда глаз не кажет, она сама сбегает за расчетом. Она боялась посылать Марью к уставщику, — что такая тихоня сказать может, да и наберется ли смелости сказать… не запрягли б ее снова в тот же хомут!

Размышляя так и несколько успокоившись, Марфа почувствовала, что и самой-то ей идти к уставщику боязно, и она решила прежде сбегать за советом к Епихе, а там — видно будет. Епиху она давно отличала среди других советчиков, уважала его за серьезность, дружила с ним еще с той поры, как посадили его в кооперацию продавцом. Да и он благоволил к ней, батрачке, никогда без ласкового слова мимо себя не пропускал.

Марфа застала Епиху дома. Он нянчился с ребенком, а Лампея ставила самовар. Взмахнув двуперстием и поздоровавшись, Марфа вызвала хозяина во двор для важного разговора с глазу на глаз. Епиха посадил ребенка на пол.

— Пусть поползает покуда, — сказал он. Они вышли к амбару, Епиха сел на приступку.

— Ну, тетка Марфа, сказывай… Ты будто не в себе… Что случилось?

Марфа взяла сперва слово, что он не предаст огласке ее новость, так как, уверяла она, у нее и самой нет достоверности.

— Валяй, валяй! — подбодрил Епиха…

Марфа выложила ему все как есть.

— Так-так, — выслушав до конца, многозначительно усмехнулся он. — Попался, выходит, святой отец! Теперь от нас не уйдет!

Марфа испугалась.

— Не бойсь, — серьезно сказал Епиха, — я слово свое сдержу, но копать буду. Когда все подтвердится, тогда и слово ни при чем… Ты вот что: расчет — это конечно…

— Да как я к нему пойду?

— А очень просто: скажи, что забираешь дочку к себе — и вся недолга. Хворость, мол, пристала. Смотри только, не выдай себя, не покажи ему, что прочухала. Об остальном уж я позабочусь…

В Епихиной голове вызревал какой-то план.

Ипат Ипатыч встретил Марфу, как встречал он сотни людей, — ни тени тревоги или смущенья на благообразном лице, только глаза непривычно колючие.

Марфа пожаловалась на тяготы вдовьей, своей доли, сказала, что вынуждена взять дочку, — кругом у нее в избе неуправа, самой-то все по людям работать приходится.

— Што ж, она… куда-то со вчерашнего вечера ушла, — подозрительно вскинул бровями Ипат Ипатыч.

— Занемоглось ей, батюшка, дома лежит… Куда ей деться, — соврала наученная Епихой батрачка…

— Занемоглось? Что болит-то? Девка, кажись, молоденькая. — Дивился Ипат Ипатыч.

— Да вот занедужилось… Голова…

— Голова? — протянул он. — Што ж, это бывает…

— Ты уж ее отпусти, — смиренно попросила Марфа.

— Касаемо этого поговори с Федей, он нанимал, он и расчет даст. Я неволить не могу, и он не станет. Не такие мы люди, сама знаешь.

— Вестимо…

В это самое время Епиха сидел в Марфиной избенке, и перед ним стояла зардевшаяся Марья.

— …Ну, ладно! Коли отказываешься подать заявление прокурору, — уламывал он девушку, — я сам за тебя напишу! Не хочешь? В слезы?

— Да стыдно мне, — заплакала Марья.

— Какой может быть стыд… вывести на чистую воду такого мошенника?

— Мошенника! — закрывая ладонями лицо, в страхе вскрикнула Марья.

— Конечно, мошенника! — рассердился Епиха. — Что ж он, по-твоему, не живоглот, а святой, если позарился…

Марья упала на лавку и забилась в рыданиях. Епиха понял, что хватил лишку.

— Ну, будя, — мягко сказал он, — я не стану подавать жалобу. Не станут его судить, и тебя никуда не потащат. И будешь ты богородицей, а матка твоя по-прежнему… строчницей.

159