Семейщина - Страница 179

179

Однако все это было только с виду.

Не вырванные в свое время начисто, потемкинские корешки разрослись в городе ветвистым деревом, и оно пустило глубоко и далеко свои корни по деревням семейской округи. В городе существовала и действовала крупная контрреволюционная организация, и агенты ее, бывшие белые офицеры, разные темные дельцы и проходимцы, шныряли по районам и мутили народ. Злым духом никольцев стал приезжий человек по фамилии Кравченко.

С начала лета в Мухоршибирском районе вовсю развернулись работы по прокладке шоссейных дорог. Пятилетка проникала глубже и глубже в степь, и Бурятская республика в невиданных доселе масштабах приступала к ликвидации узеньких проселков и дедовских трактов. От Петровского завода до Мухоршибири, прорезая горы и степи, по мысли строителей, должно было лечь почти стокилометровое прямое шоссе. Чтоб не нарушать движения внутри встречных деревень, шоссе вели мимо околиц, оно касалось на плане прямой своей линией кружочков, обозначающих деревни, не пересекая их, и будто висели те кружочки приклеенными к ниточке по ту и другую сторону… Большая работа требовала множества рук, и хараузцы, никольцы, хонхолойцы шли на шоссейку и по вольному найму и в порядке трудовой повинности. Начиная от Завода через сопки, через весь Тугнуй зажелтели, убегая вдаль, два параллельных ряда холмов, — горы хряща, щебня высились по обе стороны вскрытого полотна, будущего полотна шоссейной дороги. Никольцы выезжали в степь с лопатами, с коробами, на телегах… На постройке было людно, шумно, иногда из Завода подкатывали какие-то мрачные и тяжелые машины, но это в редкость.

На участке Харауз — Никольское хозяином был техник Кравченко. Он хорошо обходился с мужиками, любил потолковать с ними, много расспрашивал о житье-бытье, о колхозах…. Откуда никольцам было знать, что любознательный техник — бывший петлюровец, что в настоящее время он член подпольной организации?.. Кравченко видел недовольство многих: иные мужики сетовали на коллективизацию, иные на хлебозаготовки и налог, на шоссейку, которая отнимала труд и время, — он умело направлял это недовольство и все чаще и чаще стал поговаривать о том, что в скором времени предстоят большие перемены… К сенокосу вокруг него уже постоянно толклись те, кому можно было, довериться, не боясь выдачи и провала.

Кравченко советовал им приберегать винтовки, внушал, что не зря большой военный комиссар проехал из Москвы на Дальний Восток, — там-де снова подымаются японцы, они захватят скоро Маньчжурию и пойдут войною на большевиков. Поездку комиссара он объяснял мнимой ненадежностью Красной Армии: она-де только и ждет момента, чтоб открыть японцам границу и перейти на сторону идущих с японцами настоящих хозяев русской земли… Остановившись на обратном пути в Петровском заводе, большой комиссар пообещал добиться в Москве ускорения постройки нового металлургического гиганта. И это Кравченко использовал в своих целях: он объяснял начавшееся вскоре после отъезда комиссара быстрое сооружение завода тем, что советская-де власть не надеется на свою армию и по всей линии начинает спешно возводить крепости; одной из таких крепостей якобы должен быть и Петровский завод.

— Успеют ли только, — многозначительно добавлял Кравченко.

Неделя за неделей, и Кравченко вбил в темные головы недовольных, что колхозное царство, как он говорил, падет по сигналу, все села враз возьмутся за оружие, перебьют коммунистов, сельсоветчиков и колхозников, город и армия поддержат, восставшие захватят дорогу, отрежут Россию от Дальнего Востока, чем японцам будет оказана большая помощь, и тогда Москве ничего не останется делать, как признать крестьянскую сибирскую республику без коммунистов и колхозов. Ему верили — те, кто хотел верить. Были, правда, и такие, кто с сомнением покачивал головою, но они помалкивали. Искусно одурял он темную семейщину.

Кравченко часто отлучался с работы, ехал в Харауз, в Хонхолой, на Тугнуй, в улусы. Он поддерживал знакомство с уставщиками и ламами, входил в доверие. Среди бывших нойонов он оживлял поросшую плесенью легенду о непреложности возвращения атамана Семенова, который-де вновь дарует бурятам всяческие вольности, но только без колхозов и утеснения лам. Нередко Кравченко проездом останавливался ночевать у никольского уставщика Самохи, и меж ними шел долгий потайной разговор. И вихрились по деревне слушки и слухи, на этот раз стойкие, определенные, указующие; в них меньше всего упоминался антихрист, а больше — винтовка, японец, артельщики. И обещали те слухи не пришествие сатаны, а скорое восстание их районов, от Читы до Иркутска, против большевистской власти. В них содержалась угроза: взявшись за оружие, народ в первую очередь перебьет колхозников. В ряды артельщиков слухи эти вносили смущение и тревогу, Епиха успокаивал:

— Мало ли какая кулацкая трепотня. Первый, что ли, год?.. Эка невидаль!

— Оно и верно: не первый, — чесал в затылке Олемпий Давыдович.

Слухи и посулы были до того настойчивы и навязчивы, что даже молчаливый старик Цыдып, наезжая со степи, находил нужным делиться с Епихой своими опасениями:

— Что это, паря Епифан, будет?.. Чо народ кругом мало-мало болтает, а?..

Епиха махал рукой:

— Знай работай, Цыдып, ничего не будет, Советская власть колхозника всегда отстоит, не бойся…

— Так… оно так-то так, — покачивая головою, тянул Цыдып. С некоторых пор в горнице уставщика Самохи чуть не всю ночь напролет мерцал за плотными ставнями желтый огонек, и не один Кравченко сидел за столом, — всюду, на лавках, вдоль стен, у порога, проступали из сумрака суровые бородатые лица, а во дворе нет-нет да и мелькнут тени каких-то вершников — полуночников.

179