Семейщина - Страница 18

— Старости моей не пожалел… — роняла она в запан обильные слезы. Не могла забыть, не хотела, не умела примириться. Иван Финогеныч видел ее слезы, слышал причитания, и складки скорби ложились по бокам крупного носа, прорезали высокий лоб. Старик крепился и молчал, только однажды не сдержался, цыкнул:

— Ну, рассупонилась!.. Угомонишься ты… што ли? Язва… ей-право. Не сглазят Андрюху, далась ей эта нытьва! Палагея так и зашлась — от обиды, от бесчувствия старикова.

— Помилуй бог, не о глазе дурном плачу, — выдавила она сквозь слезы, — скушно, тяжко мне…

— Тяжко! Мне, может, тяжельше твоего, да молчу. Что толку!.. Не пойму я, — понизив голос, глуховато добавил Иван Финогеныч, — за что господь нас карает. Чем не угодили? Кажись, все как следует.

— Господа помянул! — взмахнув руками, крикнула стремительно и зло Палагея. — Все как следует? Нет! Примечаю я Финогеныч, не крепок ты в вере, старину не держишь, как другие мужики. Смешком бабок провожаешь, уставщик тебе… не указ. Спесь всему причина. В церкви когда был, вспомни! Завез в глухомань, и живи медведем!.. Спесь глупая твоя!

По мере того как слова слетали с языка, старуха смелела, — всю жизнь отмалчивалась она, шутками всегдашними он ей рот затыкал, охальник, в этих шутках да побасенках антихрист-то поди и угнездился, пикнуть ей не давал. А под старость вон что натворил!.. Хоть и не боялась она, как другие бабы, мужика своего, все ж — по закону — не перечила весь век. Но сейчас… нет!

И Палагея Федоровна без передышки швыряла злые слова в лицо остолбеневшему от изумления безгласному старику:

— У людей приедет кто со стороны, отдельную чашку становят… которые жгут, которые с золой кипятят. А у нас что? У нас всё в кучку, — ничего, дескать, сойдет… Вот тебе и сошло! Попервости хоть мыть поганое приказывал, потом и то забыл! Моду какую забрал!

Это была давняя ее обида. Лет двадцать назад Иван Финогеныч как-то посмеялся над соседской бабой, разбившей чашку, из которой потчевали заезжего пристава: «Этак и чашек не напасешься, Мавра!..»

— Помнишь, Мавру учил делам хорошим, мне поганое бить все приказывал, серчал, дурой костил? Господь-то все помнит. Не бойсь! Он-то…

Иван Финогеныч, ссутулясь, как бы весь поджавшись, отчего руки повисли ниже обыкновенного, шагнул за порог избы…

Где правда? В том ли она, чтоб, сопротивляясь новому, всему тому, что ломает веками устоявшуюся жизнь, гнать из старого лишь вредные помехи настоящей, человеческой жизни, как старался делать он долгие годы? Или она в том, чтоб бездумно идти по дедовским проторенным дорожкам, идти, хоть и смешон иной обычай старины? Или правда в том, чтоб очертя голову разом свернуть с этих дорожек, шагать по новине, авось набредешь на дорогу пошире, попрямее?.. Со стариками? С Андреем? Или по-прежнему с самим собою?

Иван Финогеныч прислонился к желтой кряжистой сосне. Кругом неумолчно журчали ручьи, снизу доносились глухое шебаршанье Обора. Шла весна, изменчивый, с полуденным сугревом, месяц март. По сопкам, по лесным полянам, на берегу речки умирал островками иглистый, уже не белый, снег. Неверен этот снег, обманчив… как его собственная судьба, как судьба Андрюхи, Дементея, богомольных семейских стариков. Обор, по закраинам отороченный синей льдистой кромкой, лепетал по каменьям все ту же песнь. Как десять, двадцать… двести лет назад.

7

Своим чередом брели не спеша месяцы и годы.

У Ивана Финогеныча по бокам высокого лба давно уже густел сивый иней, но волосы так и не редели: залысина как была с ладонь, такой и оставалась.

— Крепка наша леоновская порода, старости не скоро поддается! — горделиво говорил он проезжим сторонним людям, когда те дивились его моложавости.

Зато Палагея Федоровна иссохла вся, сморщилась, почернела, хоть и писал Андрей с Амура почаще прежнего. А бывало, он и гостинцами утешал-баловал: пришлет к зиме бочку сладкой розовой рыбы кеты, — кушайте, дорогие родители, лихом не поминайте… И Дементею и Ахимье по целой бочке слал, и всем та амурская рыба шибко поглянулась.

— Проскакал тогда очумелым зайцем и сколь уж годов глаз не кажет! — сокрушалась Палагея Федоровна. — А говорил: близко теперь живем… чугунка…

Однажды по первопутку на Обор прикатили Дементей с Максимом.

— Промышляем, Максимушка! — радостно встретил внука старик. — Снежищу навалило… И ты, Дёмша, с нами? — оглядел он снаряженного, с берданкой, сына-хозяина.

— Что ж теперь, хлебушко обмолочен… Поохотимся.

За чаепитием Дементей стал выкладывать деревенские новости: кого в солдаты забрали, кто на прииски ушел, кто оженился.

— У Селифона корова враз сдохла… с чего бы? Оказия! У Стигнеевых борова мальчонку на заднем дворе съели.

— О господи! — всплеснула руками Палагея Федоровна. — А мы-то и не слыхали!

— Экую даль живете — что услышите, — с легкой усмешкой произнес Дементей. — О войне и то, видать, мало знаете. Никто поди мимо давно не проезжал?

— Давненько… А што? — встрепенулся Иван Финогеныч.

— Анадысь был я в Заводе. Солдат гонят видимо-невидимо. Поездам красным конца-краю нет. — Длиннющие! — заговорил Дементей. — Не иначе, японцу скоро крышка.

— Господь знает, — вздохнула Палагея Федоровна.

— Вестимо, знает, — согласился Дементей. — Ходил я с мужиками на станцию, где поезда остановку дают. К вагонам с солдатами не подпускают… толку не добьешься! Оказия, откуда эта война взялась?

— И японца-то раньше мы никакого не слыхали, а вот поди ж, объявился откуль-то, — снова вставила Палагея Федоровна.