Семейщина - Страница 235

235

— Ну и прыткий ты! — встречаясь с Епихой, вспоминал иногда председатель РИКа Ларин. — Помнишь, как раньше всех урожай поделил? Небось приструнил тебя теперь Григорий?

Епиха рассказывал Ларину о достижениях «Красного партизана», о соревновании бригад, говорил, что, несмотря на засуху, он не боится голода, — у них не то, что у закоульцев. В районе этим рассказам не придавали особого значения: ну, бахвалится немного мужик, надо же ему чем-нибудь загладить свою прошлогоднюю вину. Мартьяна Алексеевича считали, положительным, вдумчивым, дельным руководителем, — недаром он постоянно серьезен, постоянно озабочен. Если у него и действительно хуже на полях, чем у красных партизан, не его в том вина, — стихийное бедствие, ничего не поделаешь, не одно Никольское пострадало от засухи…

Наезжая в деревню, районные работники неизменно выступали перед колхозниками с речами о пользе тракторов и других машин. Но не слишком ли много было их, этих речей? Епихе, Мартьяну Яковлевичу, Карпухе Зую, Викулу Пахомычу, всем умным, понимающим мужикам этого и доказывать нечего. В обеих артелях народ воочию видел, что на участках, вспаханных весною тракторами, хлеба и гуще и выше. Это даже старорежимным старикам понятно, и они это признают. Только самые закоренелые из них продолжают еще бормотать:

— Машина-то машиной… а бог-то богом… Возьмет, вот как нынче…

— Нет, пыхти, видно, не пыхти, а бога не перепыхтишь…

Но ведь для закоренелых и речей никаких не надо: они себе не верят, не то что городскому наезжему человеку, который для них прежде всего еретик.

Те же речи слышали от начальства никольцы и позже, во время страды, когда по полям замахали своими крыльями жатки и сноповязалки, когда у огромных кладей в степи с утра до глубокой ночи застучали-загудели молотилки и шум их был слышен далеко окрест, а полова летела выше месяца. Но разве нужно было кого убеждать в том, что машина — первый и лучший помощник человека, что быстрее и чище ее и сам человек не сработает?

Не один Епиха радовался этому сравнительному обилию машин, — вместе с ним радовались артельщики, и особенно молодежь: она быстро научилась обхождению со всеми этими на первый взгляд загадочными и норовистыми существами. Слов нет, на первых порах дело подчас стопорилось, в жатках-самосбросках заедали какие-то винты, в сноповязалках рвался шпагат, и машина переставала вязать, роняла с полотна на землю пучки разрозненных колосьев, но все это исправлялось на ходу умелыми руками машинистов, прикомандированных МТС. Обучение тоже принесло свои плоды.

В горячее страдное время все заботы района сосредоточились на пятидневных сводках, на процентах. Сводки требовались от колхозов по телефону, — теперь не до речей, не до разъездов, — чуть не ежедневно из города телеграммами хлещут, бьют за эти самые проценты, за отставание.

Так сперва машина, а затем процент оттеснили на задний план человека, заслонили колхозника и подавно уж единоличника от районных властей.

И когда директор Хонхолойской МТС бомбой ворвался в кабинет председателя райисполкома и, путаясь в словах, доложил, что в Дыдухе на подпиленном мосту погиб вместе с машиной тракторист, старший колонны, — Ларин чуть приподнялся в кресле, заморгал глазами:

— Удивляюсь! Как будто с бандитизмом в Никольском было раз и навсегда покончено… откуда эта враждебная вылазка? Ведь до сих пор никаких сигналов… Впрочем, не волнуйся! Шуму подымать не станем, разведаем втихомолку, пошлем следователя…

В Никольское выехал следователь.

3

С начала вёшной до конца страды Никишка почти не расставался с трактором. Ночевал он на массиве, подле машины, в вагончике на колесах, и домой приходил очень редко. В засаленной рубахе, без пояса, пахнущий керосином, весь бурый от земляной пыли, он внезапно появлялся на пороге, и, глядя на его черное лицо, — пыль крепко въелась в щедринки, — Ахимья Ивановна ахала:

— Чумазый-то, господи!

— Будешь, чумазый, — с грубоватой гордостью отвечал Никишка.

Он казался усталым, потным, но белки его глаз весело поблескивали на грязном лице.

Улыбаясь, Никишка сбрасывал с себя тяжелую масленую рубаху, такие же штаны, разувался, мыл из рукомойника будто просмоленные, негнущиеся руки. Мыло скользило по жирной грязи рук и лица, не могло отъесть ее, — одна слава, что помылся. Ахимья Ивановна приказывала дочкам спешно топить баню:

— Пусть хоть помоется как следует — все легче станет. И одежу эту постираю…

— Добро, — важно соглашался Никишка, — на нашей работе без бани — гроб…

Сменив одежду, босой, он садился за стол.

Ахимья Ивановна подавала ему самую что ни на есть лучшую еду — щи с мясом, жаренную в масле картошку, а ежели ничего приятного для Микишеньки не случалось, торопилась что-нибудь сготовить на скорую руку.

— Без горячей-то жижи поди брюхо скучает, — заботливо приговаривала она.

— Пошто же, повариха у нас… — набивая рот, отзывался Никишка.

Ахимья Ивановна подсаживалась к столу. Давая сыну прожевать, она не спеша расспрашивала его о работе, о трактористах и прицепщиках, о том, как выглядят хлеба. Налегая на еду, Никишка отвечал нехотя, односложно, — где ей, старой, дескать, понять устройство мотора, трактора, прицепов: Поглядела бы своими глазами, может быть, и поняла что, а так — на ветер слова кидать. Если дома случался Аноха Кондратьич, тот был настойчивее в расспросах, — старая-то прикидывалась, что удовлетворена ответами, но батька не хотел, да и не умел прикидываться. Ему все вынь да положи, да объясни по порядку. И Никишка объяснял, как мог, а когда старик уж окончательно надоедал ему, он говорил:

235