Семейщина - Страница 253

253

Цыган ушел домой раздосадованный и обиженный. Почему не посоветовались с ним по такому важному делу? До сих пор он был всему голова, а теперь, видно, клонится к тому, чтоб дать ему отставку, обходиться без его советов и указаний. Живи, мол, как хочешь, не мешайся…

«Антихристы!.. И впрямь старый волк, — с досадой скрипнул зубами Цыган. — Но не бывать этому, не бывать! Погодите… рано еще от Цыгана открещиваться! Пригодится еще вам Цыган!»

Недолго думая старик дня через три позвал к себе верных людей, и тут Куприян Кривой повторил: да, они повернули круто, не могли не повернуть, — жить всякой твари охота, и надо ждать случая, а не лезть на рожон.

— Брюхо пропорешь! — заметил Мартьян Алексеевич.

— Лучше пропороть, чем под Епишкину дудку плясать! — окрысился Цыган.

Тут все старики на него закричали, и он сдался, осел, махнул рукой, — будь по-вашему, плетью обуха, видно, не перешибешь.

— Дело ваше! А я буду своего случая дожидаться, — обводя всех налитыми глазами, загадочно проговорил Цыган.

— Только не мешай нам… чтоб через тебя не попасться, — предупредил Кривой.

— И вы мне не мешайте… Я-то не попадусь! — самоуверенно сказал Цыган.

А во время вёшной, когда закоульские артельщики не на шутку вступили в соревнование с красными партизанами и дела артели быстро пошли на поправку, — не вытерпел Цыган, прибежал к бригадиру Куприяну Кривому, стуча палкой, заговорил:

— Вот те разум и сердце! Теперь разбери: кто взаправду старается, а кто по-твоему. Годик так поработают, и у тебя сердце по-другому повернется.

— У меня? — обиделся Куприян.

— Не у меня же, я не колхозник… Вашего вон брата зажиточностью поманили, вы и поверили…

— Ну… которые сомневаются, которые за обман считают, а чтоб верить — таких дураков нету.

— Глаз у тебя, Куприян, нету, слепой ты: все верят советской власти. Вот что я тебе скажу! Да!.. Ждать по-вашему не приходится, — некогда ждать уже.

— Подождем, — уныло сказал Куприян и стал одеваться. — Прошу прощения, Клим Евстратьич, мне пора… дела есть.

— С этими делами ты так закрутишься, что тебя скоро от Корнейки и Карпухи Зуя не отличишь.

— Петля! — шумно вздохнул Куприян. — Буравишь ты мне середку. И-эх! — Он почти бегом выскочил из избы.

Цыган еле успел схватить с лавки свою неизменную палку.

7

Сев подходил к концу. На Тугнуе, по увалам, там и здесь, показались на черных квадратах полей первые, будто робкие, всходы. Горячее солнце с безоблачной синей высоты щедро проливало на пышную землю благодатное свое тепло, и в полдень у дальних степных поскотин струился уже по-летнему согретый воздух. Солнечная тишина стояла над деревней, но в иные дни прилетали с неведомых тугнуйских далей стремительные ветры, сушили землю, затевали возню в перелесках и придорожных кустах, поднимали в небо столбы пыли — на тракту, на проселках, в улицах, несли вдаль бурые пыльные тучи.

В один из таких ветреных дней председатель Епиха, умаявшись в разъездах по полям, возвращался к вечеру в деревню. Он чувствовал себя разбитым и хотел сразу же ехать домой — отдыхать, но, вспомнив, что в правлении его ждут Мартьян Яковлевич и Егор Терентьевич, завернул в Краснояр.

С ног до головы пропыленный, черный, Епиха переступил порог конторы. Кроме Егора и Мартьяна, он увидел еще троих, обступивших стол счетовода.

— Эк тебя разделало! — по-обычному весело встретил председателя Мартьян Яковлевич.

— Погодка! — опускаясь на табурет, сумрачно сказал Епиха.

Устало смежая веки, словно в чаду, слушал он Мартьяна, лениво потягивал цигарку, да вдруг как закашляется — безудержно, неостановимо. К нему участливо придвинулись все, кто был в конторе, а он, красный от натуги, внезапно вспотевший, никак не мог унять кашель. Потом горлом пошла кровь… черными пятнами падала на пол.

— Что это, брат… — округлил глаза Мартьян Яковлевич.

— Отбегался, видно! — отплевываясь, глухо сказал Епиха. — Правильно говорил Полынкин: в Крым надо было… А теперь, может, поздно?.. — и, обернувшись к Егору Терентьевичу, добавил. — Доведется твоему Грише теперь одному… председателем… Фельдшера!

Егор Терентьевич промолчал. Счетовод подал Епихе ковш студеной воды.

Мартьян Яковлевич кинулся за фельдшером.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Давным-давно почернел размашистый семейский крест над могилой оборского деда. Давно заросла к той могиле узенькая тропка: сколько уж лет никто не навещает старика. Лишь по-прежнему мягким гудом шумят на склоне сопки беспокойные сосны да ниже — далеко-далеко внизу — шебаршит по камням говорливый черноводный Обор. И по-прежнему издали по тракту приметен этот прямой крест, и говорят новые почтари и проезжие люди:

— Эк, высоконько забрался кто-то на сопку! Кто бы мог это быть?..

Да и кому навещать-то Ивана Финогеныча? Старые друзья его — Харитон Тряси-рука и Алдоха — давненько сложили свои головы. Вдова Соломонида Егоровна с отпрысками своими перекочевала в деревню, вступила в партизанскую артель и приставлена доглядывать свиней на тугнуйской ферме. Не сорванцу же Ермишке, за которым так и осталось прозвище Царь, почитать память своего старого отца, — Ермишка бросил мать, спутался с какой-то вдовой, сел на ее шею, отбился совсем от хозяйства, занялся воровскими темными делами. Другой сын, Антошка, вошел с матерью в колхоз, стал учетчиком, — чуть не к двадцати годам парень одолел-таки грамоту…

Хоть и не забыла отца своего Ахимья Ивановна, но нет ей теперь пути на Обор: хлопотная жизнь у нее с Анохой Кондратьичем, — двух трактористов, сына и сноху, кормить, собирать, обмывать, — да и старые они уже, нелегко подняться им с места, от своего двора…

253