Семейщина - Страница 255

255

Интересы семьи ограничивались тесным миром двора. Василий Дементеич ни с кем не дружил, не любил ходить по гостям: станешь ходить, тогда надо и к себе звать, — одно беспокойство и убыток. Займешь что у соседа, потом он у тебя просить придет. Так уж лучше не шляться, не приваживать к себе народ. Да и зачем ему к соседям ходить, — у него всего своего вдоволь. Исключение составляли лишь братья Хамаиды, Варфоломеичи, — те по-родственному помогали ему, как и он им, — вместе с ними, единоличниками, обсуждал он частенько крестьянские разные дела. Раз в год, по большим праздникам, прилику ради, навещал он с женою тетушку Ахимью Ивановну. Ну да еще к Федоту на Обор когда соберется, — это уж по необходимости. А больше ни к кому…

К чему ему артель, если в артели нельзя добро копить, если там все общее и нет ничего собственного, тебе одному принадлежащего? Где твой конь, твой плуг, твоя телега? И не поймешь, что же ты в артели: хозяин или работник… Вернее сказать, работник: что прикажут, то и делай и не смей артачиться, а то в два счета вышибут… когда прикажут, тогда и пойдешь… не хочешь, а иди. Съездить куда-нибудь надо, коня проси, а дадут либо нет — не всегда подгадаешь. Хлеб из чужих рук получай… То ли дело собственное хозяйство: всё у тебя, при себе, в своем дворе. Хочешь работать — работай, отдыхать — отдыхай. Поехать куда собрался — запряг да поехал, ни к кому с поклоном не идти… Так думал Василий Дементеич, так говорил он с Хамаидиными братьями, этому обучал он племянников своих Филата и Екима.

Однако нельзя сказать, чтоб Василий Дементеич выхвалялся перед артельщиками, прыгал от радости: вот-де как он свободен! Напротив: он постоянно выглядел озабоченным и хмурым. Не радость испытывал он, нет, а тревогу и злость. Покоя не знала душа его: «Как это так? Артелям все льготы, а нам… жмут и жмут… Этак никогда на ноги не подымешься!»

Всеми правдами и неправдами умножал Василий Дементеич свой достаток — в пределах дозволенного законом. А то, что выходило за рамки дозволенного, он тщательно прятал от постороннего взора, закапывал, увозил на заимку, на Обор. И всё это тайком, крадучись, чтоб — не ровен час! — не разнюхали, не узнали сельсоветчики. И какого у него капитала больше: явного или тайного, разрешенного или неразрешенного, — кто скажет это?

— Завсегда хоронись… фу ты, пропастина, эти порядки!.. Ну и жизнь, язви ее!.. — забираясь в потайной угол подполья, кипел Василий.

Жизнь становилась год от года тяжелее, беспокойнее, несноснее. Василий Дементеич поругивал хлебозаготовки и налог, злобствовал, ярился, что отбирают-де у него последний кусок, по миру пустить норовят. В самом же деле кусок у него и после полного расчета с государством оставался еще изрядный: на два справных хозяйства хватит. Но ему хотелось, чтоб плоды его труда целиком переходили к нему в амбар, чтоб не было нужды делить их с тем неведомым и ненавистным ему великаном, который зовется государством, советской властью. Он чувствовал слепую вражду к этому великану и думал, что и тот враждует с ним.

Долгими зимами Василий Дементеич не сидел без дела: он то белковал, неделями пропадал в хребтах с племяшами, то ехал на лесозаготовки — возить на добрых своих конях бревна, заколачивать деньгу, то нанимался в Заводе ломовиком, — там всё строили и строили, и неизвестно, когда придет конец этой невиданно огромной стройке… Зимою тридцать второго года он подрядился в кооперации, у Трехкопытного, возить из города, с базы потребсоюза сорокаградусное зелье. Целую зиму он ездил в Верхнеудинск на трех подводах, туда — порожняком или со случайным каким грузом, оттуда — с ящиками, где в клетках-ячейках стояли зеленые литровки. Через Бар, по Тугную, до города полтораста верст, в степи гуляли бураны, сшибали с ног, но, закутанный в доху, в теплых варьгах и катанках, Василий Дементеич не боялся ни пурги, ни мороза. Краснолицый, с облупившимся от холода носом, он возвращался домой с подарками, с обновками и слегка навеселе. Кооператору Домничу ведомо, что стекло на морозе становится хрупким, что дорога за Баром ухабиста и гориста, и он заранее оговорил в соглашении, за какое количество разбитых бутылок возчик не обязан отвечать, установил так называемую норму боя — и не его дело, если возчик дорогой малость хлебнет, согреет себе нутро.

Вначале эти будто невзначай разбитые литровки слегка тревожили Василия Дементеича, но вскоре он привык, осмелел и стал делать себе запасы за счет договорной нормы. А ближе к весне, когда срок его договора с Трехкопытным уже истекал, он заехал в городе под вечер на постоялый двор и распродал несколько ящиков водки мужикам по двадцатке за литр на круг. И тут он попался — нагрянула милиция и забрала его…

Василия судили по новому закону об охране социалистической собственности, судили строго: он получил три года тюрьмы. Хамаиде он сумел послать домой весточку: так, мол, и так, приезжай на свиданье. Она приехала, выла, а он все твердил ей:

— Двор береги, скот, нажитое добро… пуще всего… Не порушьте без меня хозяйства…

Скупая Хамаида Варфоломеевна хозяйствовала ладно. Филат и Еким старательно выполняли наказ дяди. Филат стал теперь первым мужиком в семье, в меру сил своих заменял дядюшку. Преисполненный важности, он покрикивал на Екимку, а тетка Хамаида похваливала его, часто советовалась с ним по разным домашним делам.

Василий Дементеич просидел в тюрьме год. У него не было иных стремлений, кроме одного: поскорее вырваться на волю, поскорее вернуться к своему двору. Он угождал начальству, прилежно работал в мастерской и вскоре снискал себе славу исполнительного и смирного человека. Он знал, что за тихий нрав и старательность полагается досрочное освобождение. И вот его освободили… Нежданный, он явился домой и нашел, что без него домашность, хозяйство, осталось в целости. Правда, приумножения за этот потерянный год никакого нет, но нет и упадка, чего он так боялся в тюрьме. Он сдержанно похвалил жену и племяшей, на радости особой не выказал. Чему радоваться? У него отняли целый год, — сколько мог бы он наработать за это время! Будто заноза засела у него в душе…

255