Семейщина - Страница 59

Незаметно для себя перестал блюсти Иван Финогеныч середы и пятки. Соломонида Егоровна тому не препятствовала: в вольном таежном житье сама избаловалась, семейский блюдущий глаз сюда не достигает. А что на деревне кто сболтнет, — на всякий чих не наздравствуешься. Далеко до полустанка — глаз колоть некому… Пяток ли, воскресенье ли — все единственно, скоро и без того насквозь пост для них пойдет. Вот Дементей разделиться собирается, без хлеба, без помочи оставит… Так примерно рассуждала Соломонида Егоровна о беспросветном недалеком будущем, и не было ей расчета упирать на середы и пятки: и без того не жирно едят на Оборе.

Иван Финогеныч в каждой мелочи домашней, а не только в еде, чувствовал и видел — входит он в нужду. Подчас он внутренне восставал против враждебных непонятных сил, грозно и неумолимо влекущих его в пропасть. Как в далекие времена оборской своей молодости, он много думал об этих силах. Но только теперь дума повертывалась по-иному: не возмездие за грехи, — какие у него грехи особенные? — не божья кара за отступничество от семейщины, — разве он больше других виноват? — а злой рок, личная его незадача ведет его к непроглядной бедности. Личная незадача во всем. Вот, — когда еще! — оторвали от родительского дома, от родной семьи Андрюху… так и запропастился в чужом краю. Вот убили на войне Максима, его любимого внука. Как жалел он его… Вот жены помирали, вот свихнувшийся Дёмша жмет, поедом ест, — целая цепь незадач, его, Финогеныча, своенравная судьба.

«Бедность на старости! — сжималось порою его сердце. — Да, все судьба… не уйдешь, видно. И некого винить, некому виниться — не в чем…»

Иван Финогеныч проводил пятерней по сивому инею головы, ощупывал пальцами гладкую кожу глубоких зализин, — так и не пошла плешь до макушки! «Поди же ты, на восьмой десяток перемахнуло, а не облысел-таки… И седее не стал, темен еще волос, — утешал он сам себя. — Крепкая наша порода!» В неизбывной своей силе видел он порою путь к выходу из предстоящих бед: «Есть еще сила. Два века жить можно!..» Но болело перешибленное когда-то под дабаном ребро, звонкий голос сменялся глуховатой размеренно-старческой речью… «Семьдесят, кажись, семь годов, — что говорить, немолодые года».

Так от надежды переходил Иван Финогеныч к унынию. И все настойчивее убеждал себя в том, что все его несчастья — от собственной его незадачливой судьбы. О господнем гневе и немилости, как причине бед людских, он вовсе перестал думать. Отход от старины все реже казался истоком ненавистной ему жадобы, обуявшей и сына Дёмшу, и успокоившегося в сумасшедшем доме Елизара, и многих-многих загребущих мужиков.

Перед уставщиком и раньше-то не шибко гнул голову Иван Финогеныч, а когда узнал, что Ипат Ипатыч, — покойный, а не нынешний, — взятками от мужиков не брезгал, так и вовсе перестало лежать у него сердце к духовному сословию.

Скитаясь по дальним заимкам, старик Харитон Тряси-рука раз пять тайком заезжал на полустанок. Он-то и рассказал Ивану Финогенычу, как покойный Ипат за мзду уговорил Устинью Семеновну отправить Леферия в город на светское ученье… Как уж проведал об этом Харитон — одному ему известно, но этот не сбрехнет попусту, верный мужик.

— Вот они какие! — широко раскрыв острые свои глаза, почти вскрикнул Иван Финогеныч…

И тут ему припомнилось: косьба и молотьба на пастырей, тихомольная торговлишка нынешнего уставщика на заводском базаре… многое другое, к чему серый люд привык как к должному, от века данному, но на что теперь он взглянул вдруг иными глазами.

— Что им не жить: и бог, и почет, и богатство! — будто подбивая итог своим мыслям, молвил Иван Финогеныч.

— Так… доподлинно так! — воскликнул Харитон.

Надолго затянулась беседа.

Иван Финогеныч попенял на неприветливую свою судьбу, — ему, Харитону, можно, этот поймет, не осудит, не понесет по округе как жалобу кинутого неблагодарным сыном старика… не о жалобе речь.

— Не в судьбе твоей тут загвоздка и не в том, что отступаться начала семейщина от старины, — не оттого разор и жадоба пошли. Это не судьба, а закон… — заговорил бывший писарь. — Вот я читал в одной книжечке. Писано там: прыгнуть надобно из царства необходимости в царство свободы… Вот! Это про нас, про бедность нашу, ко всем разоренным писано… Не твоя это только судьба…

Иван Финогеныч и сам хорошо знал: не только его судьба — к разору шагать. От разора всю жизнь оберегал он свою семью, подмечал его вокруг себя, да в него же и угодил… Не он один, не первый и, полагать надо, не последний…

— Не судьба… не бог… не антихрист. Так что же? — задумчиво и тихо спросил он.

— Красные у нас были? Были, — не сразу ответил Харитон. — И еще придут — попомни мое слово! Ты думаешь, вековать нам с Мартьяном в хребтах? — с улыбкой добавил он. — Беспременно придут! Вот за ними и нужно всем нам идти.

Это не было прямым ответом на прямой вопрос. Но слова эти глубоко запали в душу Ивана Финогеныча — будто клещом в сердце впились.

2

О ловком ответе пастыря Ипата Ипатыча господину офицеру действительно узнала вся деревня. Слух о мудрости Никольского уставщика прошел в дальние села — по тракту в оба конца.

— Вот уставщик! Этот своих никого не продаст. Плетей, смерти не испугался.

Из ближних и отдаленных деревень в Никольское устремился верующий семейский народ, чтобы, по их словам, посмотреть на бесстрашного старца, взглянувшего смерти в глаза ради божьей правды… защищая чад своих. Вокруг Ипата Ипатыча постоянно толклись никольцы и приезжие, подобострастно гуторили: