Семейщина - Страница 104

104

Размышляя так, Романский направился к почте: заведующий почтой наверняка даст ему дельный совет.

Афанасий Васильевич Дерябин был рад каждому приезжему, свежему человеку… Почта приходила раз в неделю, по четвергам, письма насчитывались единицами, делать было нечего, читать, кроме еженедельной пачки газет, тоже, и обширный свой досуг Афанасий Васильевич тратил на домашние, семейные хлопоты. Все помыслы его сосредоточивались на том, как бы сходить с женою в лес по ягоды, по грибы, как лучше засолить огурцы и капусту, где бы достать мясистого подсвинка. Он жил здесь уже не первый год, — почтовое отделение в самую войну открылось, — обзавелся огородом, курами, коровой. Все его связи с никольцами были основаны на хозяйственных интересах: где, что, у кого достать. Водки он не пил и с мужиками не якшался. Он был большой скептик по части просвещения семейщины, газет мужикам почти не читал, на сторону их давать не любил, письма сочинял только очень знакомым мужикам, и то после настоятельных просьб и уговоров. Когда он не был занят по хозяйству или не возился с малолетними своими детьми, он зевал, сися у окна и барабаня пальцами по стеклу. Это был ленивый в движениях и в мыслях сонный человек, и никакого культурного воздействия за свое многолетнее присутствие на селе на семейщину он не оказал. Но разговоры, тихие, ни к чему не обязывающие беседы Афанасий Васильевич любил, они несколько скрашивали скучное монотонное его существование. Он избегал лишь высказываться о текущих политических делах, предпочитал больше слушать. Слушая, он улыбался узенькими глазками, чем-то, может быть тараканьими своими усами, то и дело расправляемыми вялым движением двух пальцев, напоминая хмурящегося кота.

Романский застал почтового начальника как раз за обычным его занятием — тот сидел у окна, глазел на улицу, барабанил пальцами по стеклу.

— Разрешите представиться: Романский… Послан сюда насчет школы, — поклонился молодой учитель и дружелюбно протянул руку.

Афанасий Васильевич изобразил на матовом, с кулачок, лице своем приветливую улыбку.

— Прошу садиться, — сладко жмурясь, пригласил он. — Рассказывайте, как встретили вас?

— Встретили… недругу не пожелаю такой встречи, — махнул рукой Романский. — Я только что с собрания.

— Вот как! Скажите!.. Уж и сход был?

И, видя, что гость удрученно притих, Афанасий Васильевич рассмеялся, замотал головою, зажмурился еще больше:

— Семейщина… Ох, уж эта семейщина! Худо тому, кто с нею свяжется.

— Вы думаете? — холодно сказал Романский и вдруг, загоревшись, отчеканил: — А я этого не думаю! Не думаю! Я не уеду отсюда, — пусть не тешат себя понапрасну… Биться буду!

— Скажите! — посерьезнев, сочувственно произнес Афанасий Васильевич. — Они уже успели обидеть вас?

— Что личная обида! Они от школы и учителя отказываются.

— А вы по избам пройдитесь. Есть мужики, которые не прочь учить своих ребят…

— Кто, например?

— Начните хотя бы с краю этой улицы. Краснояр это у нас называется… Вторая изба от тракта — Ананий Куприянович, бывший фронтовик. А по тракту, сразу же за углом, Егор Терентьевич…

Романский уже строчил карандашом в записной книжке.

— Спасибо! — поднялся он вдруг. — С них и начну. Уверен, что их не было на собрании. Спасибо!

— Куда же вы? А чайку стаканчик? — засуетился Афанасий Васильевич.

— Благодарю. Как-нибудь после охотно проведу у вас время, — откланялся Романский…

Ананий Куприянович возился во дворе. Увидав входящего в калитку незнакомого городского парня, он цыкнул на рвущегося с цепи пса, подбодрил нечаянного гостя:

— Не бойтесь, не бойтесь. Собака привязана. Неожиданное обращение на «вы», предупредительность, и этот ласковый, воркующий голос, и мягкая широкая улыбка сразу же подкупили молодого парня. Он смело шагнул навстречу хозяину.

— Здравствуйте, — протянул он руку и весь озарился доверчивой юношеской улыбкой.

— Здравствуйте, милости просим, — растягивая слова, проворковал Ананий Куприянович.

Романский быстрым взглядом окинул коренастую фигуру хозяина… Валяная ржавая борода закрывала нижнюю половину его веснушчатого и тоже ржавого лица; она неприметно начиналась где-то около маленьких светящихся светло-синих глаз. Все лицо Анания Куприяповича было будто подернуто маслом и, казалось, масло разлито и в его воркующем носовом голоске. Как ни зелен был молодой учитель, как ни мало разбирался он в людях, он не мог не заметить в блеске Ананьевых глаз, во всем его, таком необычном лице, выражения устойчивого благодушия и непреходящей восторженности. «С этим, кажется можно квас варить, — сказал себе Романский. — Хоть бы одно такое лицо на собрании…»

Ананий Куприянович переминался с ноги на ногу, не решался спрашивать незнакомца о цели прихода, учтиво выжидал.

— Я учитель, — не заставил долго ожидать себя Романский. — Приехал к вам обучать детей грамоте. Вы были на общем собрании?

— На сходе то есть? А разве сход собирали?

— Видите вот! А вопрос важный — содержание школы, учителя. Ваши старики высказались против.

— Экие курвы, извиняюсь! — проворковал Ананий. — Завсегда у них так: чуть что, не хотят нашего брата присоглашать, втихомолку норовят… Не слышно было, чтоб сход загадывали… Экие курвы, — повторил Ананий Куприянович, ни на йоту не меняя, впрочем, восторженного и благодушного выражения лица.

— Досадно, — сказал Романский.

— Как же не досадно… Да я бы, может, первый отдал рабят. Без грамоты-то куда как плохо. Известно: неученый — как топор неточеный. Три года я в окопах на германской войне просидел, письма на родину сам написать не мог, все товарищей просил… Куда же плоше этого!

104