Семейщина - Страница 106

106

— Учитель налицо! — заулыбался Романский. — Теперь пройтись по дворам, найти желающих… дом… сговорить родителей! А до кулачья мы доберемся, мы еще повоюем с ним!..

Вечером все трое двинулись проулками в подворный обход.

Дня через три Романский насчитывал у себя двадцать учеников. Двадцать хозяев охотно согласились отдать своих детей в обучение городскому приезжему учителю, обещали снабжать его харчами, — кто мякушку, кто вяленого мяса, кто яичек, кто молока.

2

Года два назад, в смутное самое время, Ипат Ипатыч, пастырь, схоронил свою старуху. Это была неприметная, скромная женщина, отменная домоседка и большая богомольщица, в стариковы дела она не вмешивалась, и кончина ее не вызвала сколько-нибудь заметных и длительных разговоров и сожалений среди никольцев. Правда, из уважения к уставщику и страха божьего ради, провожать Ипатиху на могилки собралось не мало стариков и старух, но теперь, два года спустя, едва ли кто из них помнил подробности этих похорон. Тогда же многим бросилось в глаза: ни великая нужда, ни утеснения не заставили Ипата Ипатыча отступить от положенного чина, — Ипатиха была закрыта в гробу белым коленкором, и целый кусок его был размотан для того, чтобы спустить на нем домовину на дно глубокой могилы. У кого и скудно с товаришком и даже на рубахи недостает, кто уж и на вожжах покойников в яму спускает, а Ипату Ипатычу, уставщику, все нипочем, — казалось, думали провожающие. Ипатиху положили близ Елизара Константиныча, — не помогли против его тряса городские доктора, — и, как над ним, поставили над ее могилкой тесовую часовенку с деревянным крестом и медной иконкой. Спокон веку водится так: безвестные мужики и бабы спят в земле под безымянными сгнившими крестами, а именитые люди прикрыты часовнями, и хотя для смерти все едино, но издалека на бугорочке видны те часовенки, будя память об ушедших, тревожа воспоминания, — убогие памятники убогой посмертной славы…

Ипат Ипатыч погоревал положенное число недель, и жизнь его снова вошла в обычную колею. Бог стребовал к себе старухину душу и его, быть может, скоро стребует, — прилично ли об этом убиваться уставщику… тем более, прилично ли на людях? Старшие сыны Ипата Ипатыча давно уж жили в отделе от него, и он остался на попечении младшего сына Федора. Сноха вполне заменяла в Ипатовом хозяйстве покойную свекровь.

С годами, в особенности после смерти старухи, с которой он прожилине один десяток лет, Ипат Ипатыч сильно подался и слинял. Сивый его ершик побелел, побелела пушистая длинная борода, затем как-то неприметно ершик исчез, обнажив розовую плешину в серебряном мягком венце.

Первое время, как сменилась власть, Ипат Ипатыч испытывал не малую тревогу, — не ждет ли его кара за пособничество семеновцам, не дознался ли кто, что рубили они в его, Ипатовом, дворе пойманных партизан? Но нет, видно, никто не дознался, а за начетчиков своих Нестера и Федора, выдавших партизан хорунжему, он не ответчик. К тому ж они уже заплатили за предательство, сложили свои головы. Их не воскресишь, не спросишь! Зато вся деревня знает, как отшил он, уставщик Ипат, белого офицера в восемнадцатом году, как отказался назвать имена красных лиходеев. Даже председатель Мартьян, вернувшийся на село с партизанами, за японцами следом, даже он перенял всеобщую эту молву и пальцем не посмел тронуть его.

И верно: Мартьян Алексеевич не стал теснить уставщика, но не потому, что тот невольно постоял за красных, а потому, что не пришло еще время меряться им силою; обернуть на себя гнев и недовольство стариков, всей деревни, готовой зубами вцепиться безбожникам в горло за своего пастыря, — это не входило в расчеты Мартьяна и новой власти.

Со временем Ипат Ипатыч успокоился: его не трогают и видно, не станут тревожить. Но мог ли он сам не трогать их, оставить в покое, примириться с анафемской этой властью, разрушающей благолепие устоявшейся жизни и законы отцов? Мог ли он, пастырь, быть глух и нем к упорным жалобам Астахи, Покали, начетчика Амоса, к их настойчивым просьбам дать совет, оказать помощь? Нет, он не мог! Что это за пастырь, который оставляет овец своих без присмотра и позволяет им разбредаться в разные стороны? Нет, не такой он пастырь, и по велению сердца он созывал к себе по ночам верных людей, а то и сам шел к Астахе и вместе со всеми ними думал крепкую думу, как отвратить от семейщины, от справных мужиков лихую напасть. Докука, сплошная докука — как бы говорил взгляд его строгих глаз.

В Ипатовой горнице рождались планы, оттуда разносились по деревне пугающие мужиков слухи, оттуда исходили приказы, призывы к действию. Именно здесь, в этой заставленной иконами горнице, зародилась мысль послать Спирьку в учредительное собрание, именно здесь посоветовал Ипат Ипатыч заполнять избирательные бюллетени на Спирьку и Дементея.

После выборов, когда с ним приключился на сходе немалый конфуз, Ипат Ипатыч, оберегая авторитет свой и не желая больше давать нехристям поводов для зубоскальства и подозрений, решил вовсе не появляться на собраниях, даже не заходить в сборню. Дескать, сами видите, мое дело сторона, я пастырь душ людских, а не политикан и вовсе ни к чему не причастен.

— Так-то способнее, — заявил Ипат Ипатыч начетчику Амосу Власьичу, и тот враз понял и согласился с пастырем…

Докука догоняет докуку, и нету Ипату Ипатычу ни отдыху, ни сроку. Давно ли, кажись, с выборами хлопотали, как уже снова доводится мозгами шевелить: приехал из города молоденький учитель, потряхивает чубом, бегает по улицам со двора во двор. Скажешь ли мужикам, как встарь: «От мирского грамотейства не жди псалмопения — опричь ереси?» Как бы ее так! Засмеют солдаты, трунить начнут молодые охальники-зубоскалы… Где найти нужные, приличные случаю, слова, которые с непререкаемой силой ударили бы по тяготенью к мерзопакостной светской грамоте? Нет таких слов, — должен был сознаться себе Ипат Ипатыч. Он еще может тянуть за собою стариков, но солдаты… разве их, головорезов, священным писанием, учением святых отцов застращаешь!.. Он так надеялся, что, получив отпор от стариков на сходе, учитель-юнец сбежит из деревни. Но все обернулось не по его велению.

106