Семейщина - Страница 151

151

Шаг за шагом отступал Покаля перед напором района, города, пятилетки. Город и район своими бесчисленными уполномоченными подымали на Покалю расправляющих плечи Епишек, Егоров, Корнеев, молодежь — и с каждым месяцем становилось ему все туже. Подходили очередные перевыборы, избач, учительницы бегали по улицам, шумели бедняцкие собрания — и приходилось Покале сдавать, поневоле пускать в совет чужих, враждебных ему людей, — каждый из них был лиходей, скрытый и опасный.

И вот уж к концу трехлетья Корней Косорукий снова был избран в совет и не один — притянул за собою Анания Куприяновича да трех демобилизованных дерзких парней. Падал временами Покаля духом, сатанел, старел, сивел, но — не сдавался. Он все еще цепко держал власть в руках, поскольку мог, укрывал себя и своих людей от разора, он — заместитель председателя…

Так шло время, и настала осень девятьсот двадцать девятого года — года великого перелома.

2

Не густо ребятишек бегало на первых порах в убогую эту школу, немногим побольше тех двадцати — тридцати, что начали обучаться светской грамоте еще при Евгении Константиновиче Романском. В нее ходили Ананьевы пострелята, туда послал своего переростка Егор Терентьевич, по уговору зятя Мартьяна отдала Никишку с Изоткой в ученье Ахимья Ивановна, да и сам Мартьян большака своего тоже в школу пристроил… много их, таких-то? А прочие-то, громадное большинство, гнева божьего по-прежнему страшились. Скрепя сердце уступили Покаля с Ипатом насчет школы, но тут же, другой рукой, стали гуще прежнего сеять слухи о возмездии за греховодное светское ученье.

А по осени пастырь объявил старикам после обедни, что берется сам обучать детей закону божию, посрамленному еретиками, и церковнославянскому чтению поодиночке у себя на дому, чтоб не забывала семейщина святое писание, чтоб не иссякла вера. Делал он это в пику учителям: посмотрим-де, к кому охотнее станут посылать ребятишек? Он не очень боялся: в совете сидит Покаля, да вон и в Хонхолое, по его пастырскому наущению, уставщик целую школу открыл, обучается в ней три десятка парнишек, — и ничего, не трогают, не смеют. Приверженцев домашнего пастырского учения набралось не мало, старики живо откликнулись на призыв: надобно же бороться с ересью.

И вот по вечерам к Ипату Ипатычу стали прибегать мальцы. Каждый шел в одиночку, и пастыря это вполне устраивало: лучше, когда поменьше огласки. Хоть и не боязно ему, а все же… Каждому вбивал он в голову церковные литеры, вязь, титлы в цифирь, заставлял повторять за собою по желтой пухлой книге священные тексты. Глаза мальчонки следовали по серым строчкам за длинным Ипатовым перстом, перст чуть подрагивал, а голос уставщика звучал лениво, однотонно, усыпляюще. Иногда в горнице собиралось невзначай несколько учеников, и тогда Ипат Ипатыч оживлялся. Уж здесь-то он мог, не боясь еретицкой насмешки неверующих, отвести душу. И он не только учил ребят, но и читал им писание, объяснял смысл прочитанного, пугал их звериным числом и мрачными предсказаниями Апокалипсиса.

— Вот сбылось, — говорил Ипат Ипатыч, — то, что написано в тринадцатой главе Откровения святого Иоанна Богослова… Слухайте: «…И стал я на песке морском и увидел выходящего из моря зверя с семью головами и десятью рогами… Зверь, которого я видел, был подобен барсу, ноги у него как у медведя, а пасть у него как пасть у льва и дал ему дракон силу свою и престол свои и великую власть… И увидел я другого зверя, выходящего из земли: он имел два рога, подобные агнчим, и говорил, как дракон… Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число звери, ибо это число человеческое. Число его шестьсот шестьдесят шесть…» Посчитайте-ка теперь по буквам слово «коммунист», — чо получается?..

Ипат Ипатыч умолкал, строгие серые глаза его впивались в ребятишек, и жуткий страх вползал в детские души.

Разъяснив, что шестьсот шестьдесят шесть — это и есть большевики, что новина несет в мир разврат и поруху, что она означает наступление конца света, пастырь открывал новую книгу и читал:

— «А еще кто убавит или прибавит к тому, я же расписахом, да будет проклят…» Вот и выходит, что антихрист не страшен, если все станем по писанию жить, как жили раньше, не прибавляя и не убавляя ничего… тогда и конца мира не будет и проклятия не будет.

Подростки, несли эти слова по деревне, рождающие трепет и смятение. С детской впечатлительностью запоминали они каждую черточку Ипатова жития, молитвенной его обстановки, — всюду в избе уставщика, им казалось, незримо присутствует страшный карающий бог. У божьего человека не могло быть иначе. Поджидая учеников, Ипат Ипатыч попивал прозрачный кипяток. Он очень любил чай, но пил его наедине, после, в горнице перед ребятишками он не мог оступаться. Да и перед взрослыми сколько десятков лет не оступался он в этом деле. Только покойная старуха его да невестка знали о его пристрастии к греховному напитку.

— Аще кто дерзнет пити чай, тот отчается сим от господа бога, да будет дан трима анафема, — внушал он детям текстом из писания в этом случае, как, впрочем, всегда говорил и раньше взрослым.

— Святой жизни человек, — повторяя слова матерей и бабок, восторгались детишки праведностью дедушки Ипата.

— Чо же не святой! Чай-то мы с кой поры пьем. Грешники мы, грешники. А он… — сокрушенно и вместе с тем удовлетворенно покачивали головами их матери и бабушки. — Один он у нас заступник и остался… Да вот еще Амос и Самоха.

Ипат Ипатыч через детей прибавлял себе силы, хотя и без того эта сила была не малая. Чем дальше продвигалась осень, чем больше страху нагоняли на никольцев непонятные, удручающие многих, распоряжения властей, тем сильнее прислушивались мужики к голосу Ипатову. И он чувствовал это. Он говорил себе, что настала пора ему действовать, — нечего трусливо укрываться за широкой спиной Покали. С каждым днем набирался он больше и больше смелости, наглел, переходил в наступление. Но только немногие, близкие, видели бешеную активность уставщика. Он исчезал в соседние деревни — в Хонхолое, в Подлопатках, в Окино-Ключах, в Мухоршибири совещался с другими пастырями, вместе с ними вырабатывал планы каких-то многообещающих и всеохватывающих действий. На этих совещаниях он выступал как признанный вождь, — кто из уставщиков старее Ипата, кто из них угоднее богу? Ни один из пастырей не забыл еще, как, не боясь смерти, уберег он никольцев от белогвардейских плетей, от неминуемого расстрела.

151