Семейщина - Страница 202

202

— Что с Епихой-то приключилось! — огорченно заговорила Ахимья Ивановна. — Экая бедынька! Старик ночью от вас пришел, обсказал… Неужо ж помрет?

— И-и… не говори, Ивановна! — ответила Алдошиха. — Что без него делать станем? Заместо сына он мне… — Глаза ее заслезились.

— Может, господь не попустит, — ободрила старуху Ахимья Ивановна. — Не токмо ты с Лампеей, что вся артель без него… куда пойдет?

— Господь не попустит… дивья бы, — покачала головой Алдошиха, — нынешние-то не очень в бога веруют… Намедни, в четверг, пошептался наш-то с Лампеей, да и говорит: «Матка, порешили мы с бабой иконы убрать». — «Как? — говорю. — Чем они вам помешали?» — «Не помешали, а нам это ни к чему. Ты как хочешь молись, твое дело старое, а мы не станем… Вынесем всех святых с богородицей девой в горницу». Чтоб, дескать, обиды мне не было, молиться чтоб. Ну, что я перечить буду, раз такое дело? Поплакала втихомолку, — вам, мол, виднее… Он и оголил передний угол — грех-то какой!

— Еретик! — возмутилась Ахимья Ивановна, но тут же вспомнила: — В избу пойдем. Как он там?

— Пойдем… Чо ж не еретик… Вот я и говорю: не рассердилси бы господь за такое богохульство, не отказал бы в своей вышней помощи…

Старухи вошли в избу. Епиха лежал на кровати — освеженный сном, помолодевший, повеселевший. Лампея мела пол.

Взметнув хвостом сарафана, Ахимья Ивановна перекрестилась, кивнула степенно черной домашней кичкой:

— Ну, здоровате. Давненько я у вас не бывала.

— Здорово, теща! Проведать пришла? Ну, и молодец ты у эвон звон откуда прибежала, — весело приветствовал ее Епиха. — Раньше всех…

— Ну, уж и молодец! А солнце-то где, поглядел бы! Зато уж ты и впрямь молодец: ни Спаса, ни Миколы, все повыкидал!

— Не повыкидал, а только в горницу отнес.

— Все единственно! Не нами это уставлялось, не нами и отменяться должно, — наставительно сказала Ахимья Ивановна. — Я-то думала, он и в самом деле на смертном одре, заполошилась, как дура, побегла, в словах её звучала нескрываемая радость: далеко Епишке до смерти, — а он лежит себе кабаном, посмеивается… Так бы все хворали!

— А тебе как же надо? — улыбнулся глазами Епиха. — Чтоб корчило меня, что ль?

— Лежи уж, лежи… Это тебе господь первую вестку подал за его святые образа…

— Да ну?!

— Посмейся еще! Пошто Трехкопытный, на что уж коммунист партейный, и тот не посмел тронуть их? Хотел было, но Домна окончательно уперлась: «Моя изба, сымешь, со двора сгоню…» Так его приструнила, лучше не надо. И думать перестал о том. А тебя, видно, приструнить некому… Да и ты хороша, — повернулась Ахимья Ивановна к дочери, — до этакого срама допустила. Что ты, не могла, скажешь, как Домна, застоять? Могла, ежели б на то твоя воля! Всё в ученые лезете! У нас, мол, не все как у людей. Кичку ты раньше прочих на деревне кинула, так и образа выносить раньше людей надо? Ни у кого этакого-то пустого места в переднем углу, ни у кого!.. У тебя одной! — Ахимья Ивановна дала волю своему гневу: не так уж болен Епиха, что нельзя и покричать на несусветную его выходку.

Лампея приподняла слегка брови, в черных ее глазах метнулея злой огонек:

— Теперь что же, обратно их несть?

— Дак и несть!

— Хватилась Маланья, когда ночь прошла! — отрезала Лампея.

Ахимья Ивановна так и присела на лавку от неожиданности и оскорбления.

Епиха завозился на кровати, тихо засмеялся.

— Вот роди их после этого, — обернулась Ахимья к Алдошихе. — Ни одна еще так-то мне не выговаривала.

— Мамка, мамка же… — остыла вдруг Лампея. — Никто и не выговаривал, не думал…

— Не думал! Да уж ладно…

Епиха продолжал смеяться над резвым ответом жены, над мужицкой оскорбительной поговоркой, невзначай слетевшей у нее с языка.

— Похохочи у меня! — подошла к нему Ахимья Ивановна. — Когда подняться-то думаешь?

— Подымусь вот на неделе… Фельдшер приказал вылежаться, говорить много не велел.

— А ты хохочешь!

— А как не развеселиться, ежели баба у меня с гвоздя.

— С какого такого гвоздя?

— Ну, молодец… Остроязыкая!

— Да уж и молодец — матке этакое слово брякнула. Это все ты виноват.

— Винюсь. И что складень велел убрать, и что Лампею тебе спортил — во всем винюсь, — потешно развел руками Епиха..

— Леший! — засмеялась Ахимья Ивановна. — С тобой и поругаться-то нельзя как следует!

— А давай поругаемся.

И оба рассмеялись пуще прежнего. Глядя на них, заулыбались Лампея и старая Алдошиха.

— Что с него возьмешь! — сказала Ахимья Ивановна и стала собираться домой.

5

Дмитрий Петрович навещал больного председателя артели ежедневно. Всякий раз, вздев оловянные очки на лоб, он ставил ему под мышку градусник, сидел, балагурил. А вынув градусник, он покачивал головой, неопределенно хмыкал.

— Неважны наши дела, хозяин, — говорил он, — температура держится. Надо еще лежать, Епифан Иваныч.

День ото дня отодвигал Дмитрий Петрович срок, когда председателю можно будет встать на ноги, приступить к делам. Епиха ворочался с боку на бок на неуютной, ему казалось, койке, скучал от безделья. Приходили и уходили артельщики, знакомые, иногда забегал председатель райисполкома или начальник Полынкин, изредка приезжали с Тугнуя, из улусов, медлительные буряты-знакомцы. Все желали ему поскорее выздороветь, говорили одни и те же слова ободрения, известные слова, которые обычно в этих случаях произносят люди. Дольше всех засиживались у его изголовья Василий Домнич и Корней Косорукий, он ценил их заботу и любовь… Правленцы держали его в курсе всех дел, советовались с ним, устраивали у его постели небольшие заседания.

202