Семейщина - Страница 213

213

— Ну, брат Епифан… злой ты, колючий, недоверчивый… — усмехнулся Полынкин. — Уговаривать больше тебя не стану. Вижу — бесполезно это.

— Правильно: бесполезно, — не без гордости подтвердил Епиха.

— И знаешь, — ласково-дружески продолжал Полынкин, — я сейчас только убедился, из этой вот беседы: не переломишь тебя, и не поможет тебе Крым, изведешься там. Я настою в райкоме, чтоб оставили тебя в покое с этим курортом. Работай! Нам такие сильные люди нужны… Но, — серьезно предупредил Полынкин, — если что случится с тобой, на райком не пеняй, на себя…

— Будь покоен! А на добром слове спасибо тебе, товарищ Полынкин.

Епиха вышел провожать его. Пушистая пелена свежевыпавшего снега покрывала все, на что ни натыкался взгляд. В глазах Епихи замелькали черные ласточки, он глубоко вдохнул в себяпряный терпкий воздух.

— Зима! — щелкнул он языком и стал отвязывать от столба оседланную лошадь начальника.

Полынкин браво вскочил в седло, протянул Епихе руку:

— Ну, пока… Слово свое сдержу… А ты береги себя, береги все-таки…

— Ладно уж, постараюсь… А тебе спасибо, товарищ Полынкин.

5

В избе еще не зажигали огня, и сумрак зимнего вечера густел над полатями, над печью, в углах. Лампея вышла доить корову. Епиха задремал, посвистывая носом на своей кровати. Грунька сидела на лавке, укачивала младшую дочку Епихи, любимую свою племянницу Феню. Цветистый ситцевый полог раздувался над подскакивающей зыбкой.

Раскачивая зыбку ногою, вдетой в ременную веревку, Грунька тихо напевала, монотонно растягивала слова:

Приди, котик, ночевать,
Будешь доченьку качать…
Котик серенькай,
Хвостик беленькай!
Баю-баю-баю,
Баю бравыю мою…
Баю-баю-баю,
Не ложися на краю.
Придет серенький волчок
Он ухватит за бочок
И утащит во лясок,
Под ракитывай кусток
Мою миленькыю
Да родименькыю…

Давно уже выскользнула нога из ремня, давно уже перестала взметываться зыбка, ребенок спал, а Грунька все еще жужжала, будто сквозь дрему:

Мово миленькова
Да родименькова…

В этом месте Грунька осеклась, мотнула головою, будто отгоняя от себя забытьё, и вдруг упала боком на лавку, закрыла лицо ладонями, сдержанно зарыдала.

— Что? Что? — просыпаясь, испуганно и сонно спросил Епиха. Не отозвавшись, Грунька кинулась в сенцы…

После ужина она побежала в Албазин. Ванька в глубине двора тесал какие-то слеги.

— Пришла, — бросив топор, сказал он, — я чуял, что ты придешь.

— Пришла, Ваня… Как же мне не прийти… когда эвон что… Я знаю… — не докончив, она вскинула локоть на уровень лица, смахнула набежавшую слезу.

— Что? Что ты знаешь? — сгорая от жгучего стыда, опешил Ванька: сейчас он будет уличен в обмане, Грунька, видать, проследила за ними.

— Я знаю — ты разлюбил… Ты ушел с Фиской и даже не поглядел на меня. Эх, сватовство мне это! — горько выкрикнула Грунька. — Кабы знатьё, ни за что не послушала бы Епихи, не побежала б, как дура, звать тебя…

— Я не разлюбил… С чего тебе померещилось? Ну, довел Фиску до дому, — что с того? — подавляя стыд, сказал Ванька.

Он вполне овладел собою: Грунька ничего не видала, ничего не слыхала, он не мог сказать ей всей правды: не повернется язык плюнуть в душу этой, пусть некрасивой, но доброй и милой ему девахи. Второй уже год она принадлежит ему, так к нему привязалась.

— Что с того? — повторил он.

— Брешешь! Брешешь ты! — взвизгнула неожиданно Грунька. — По глазам вижу — брешешь! Не отпирайся! Пошто ты брату прямо не объяснил: не нужна, мол, мне невеста?!

— Да я ж говорил…

— Говорил! Так разве говорят… И кинулся со всех ног за ней… Говорил! — Грунька спрятала лицо в ладони.

— Почему ты не веришь мне? — грустно молвил Ванька и прикоснулся к ее плечу.

— Не трожь! Изменщик ты! — рванулась она.

— Вот те раз! — убитым голосом произнес он и покорно отнял руку.

Грунька подняла на него глаза, полные слез. Он стоял перед нею подавленный, и на ресницах его тоже блестели слезы.

— Ваня, Ваня мой! — на миг прильнув к нему, зашептала она. Он безвольно опустил руки. Нет, он не может сказать правду, убить ее, эту девушку, которая дала ему так много радости, скрашивает его одинокую жизнь. Фиска, красавица Фиска, маячит у него перед глазами, но он видел ее всего лишь раз, не распознал еще ее душу. А вдруг она возьмет назад данное ему слово? К кому вернется он тогда, если Грунька будет сейчас безжалостно растоптана с неосторожной безрассудной торопливостью? Нет, будь что будет, — он не скажет ей ничего…

На крыльце скрипнула дверь, в щель высунулась голова младшего Ванькина брата Фильки.

— Ваньча, иди в избу! Мамка… — крикнул Филька взволнованно и тотчас же скрылся.

— Пойти поглядеть, что там. Погодь минутку. — Ванька поспешил в избу.

Сидориха лежала на печи и по-рыбьи глотала воздух. Глубоко запавшие глаза ее были направлены в одну точку. Темная кожа на этом иссохшем лице казалась приклеенной.

— Пришел он? — услышав стук двери, спросила старуха.

— Здесь я, матушка, — приближаясь, отозвался Ванька. Сидориха не повернула к нему головы, бескровные ее губы зашевелились:

— Помираю… ох, смертушка… За уставщиком…

Она отвела от себя желтую костлявую руку; рука свесилась с печи. Больше она не произнесла ни слова.

— Филя, живо к уставщику! — приказал Ванька.

Он подошел к матери, потрогал повисшую плетью руку, она была холодная, неживая. Глаза Сидорихи остановились в мертвой неподвижности.

213