Семейщина - Страница 214

214

Ванька выскочил на крыльцо:

— Груня, зайди в избу!

Она несказанно удивилась: он еще ни разу не звал ее в избу, не желал давать матери лишнего повода для ворчни. Грунька стояла в нерешительности.

— Иди же! — нетерпеливо крикнул он.

Она вошла в доселе незнакомую ей избу, тускло освещенную семилинейкой, подвешенной высоко на передней стене, с любопытством огляделась.

Ванька взял ее за руку, подвел к печи.

— Вот, — сказал он скучным голосом, — мать померла…

— Померла? Когда? — остолбенела Грунька.

— Счас, только-только… — Он не выпускал ее руки.

— Вот схоронишь… и я хозяйка в этом дому, — просто сказала Грунька, сказала так, будто это само собой разумеется.

Слова эти показались Ваньке неуместными и жестокими. Они кольнули его, — в эту тяжелую для него, наполненную скорбью, минуту девка думает лишь о своем, о себе!

Он хмуро глянул на нее, ничего не ответил, выпустил ее руку. Лицо Груньки будто подернулось синим мелом.

6

В воскресенье Фиска и Ванька словно невзначай сошлись в условленном месте, у Анохина гумна.

— Пойдем напрямки в степь, — предложила Фиска.

За буграми назьмов, на Тугнуе, свистел и кружился ветер. Безлюдная бурая степь казалась безжизненной.

— Ну как, навозил вчерась сена? — спросила Фиска.

— Не довелось… мать хоронил…

— Помёрла?!

— Помёрла, — равнодушно подтвердил Ванька.

— А в нашем краю и слуху нету, — Фиска глянула на его желтое усталое лицо, и вместе с жалостью она ощутила в груди какой-то сладкий трепет: лицо это становилось для нее родным.

— Горе твое забудется, Ваня… со мной забудется, — тепло сказала она. — Не станем более говорить об этом.

Да, для него это горе, а для нее, Фиски, пожалуй, и радость, — ушла в могилу злая старуха, не успела стать свекровью. Теперь уж не может быть причин для раздумья…

— Забудется, — прильнув к нему, повторила Фиска. Он с неожиданной порывистостью охватил ее стан, с силой прижал к себе, крепко поцеловал в холодные на морозце, сладкие губы. Чуть запрокинув голову, Фиска неподвижно застыла в ответном поцелуе. В зеленых глазах, устремленных на него, Ванька увидел теплую влагу.

— Все забудется… — выдохнул он. Большое счастье слышалось в этих словах… В обнимку, счастливые, они молча пошли дальше. На следующий день, вечером, Фиска привела своего суженого к себе домой.

Ахимья Ивановна собирала ужинать. Кроме Никишки, никого в избе не было: отец и Катька с Грипкой, видно, еще хлопочут по двору.

— Вот, мамка, — подавляя волнение, непринужденно сказала Фиска, — мой жених…

— Жених? — всплеснула руками Ахимья Ивановна. — На гулянки не бегала, никуда почитай не отлучалась — да вдруг жених? Скоро это нонче у них делается! — поглядела она на сына.

Рябоватый Никишка насмешливо прищурился на сестру.

— Да когда ты успела? — продолжала удивляться Ахимья. — Сидела, кисла, вздыхала — и вот те на! Ну, слава те господи, кончилась твоя девичья блажь, в добрый час, ежели парень ладный. Да покажь ты мне его!

В словах Ахимьи Ивановны звучала искренняя радость за Фиску: наконец-то пересидевшая Лампею старшая дочка стряхнула с себя наваждение и, по глазам видно, сыскала себе парня по сердцу.

Ванька вошел в круг света настольной лампы и поздоровался за руку с Ахимьей Ивановной и Никишкой.

— Мое вам почтение… Вот и я, — улыбнулся он. Памятливая Ахимья Ивановна многих знала в лицо не только в своем краю, но и в дальних улицах — в Албазине, в Закоулке.

— Никак, Сидора Мамоныча большак? — пристально посмотрела она на будущего зятя. — Вчерась только разговор о вас был — матку, сказывают, схоронил ты… Да Фиска же и сказывала! А что б о женихе к слову заикнуться… дошлый ныне молодятник пошел! — засмеялась старая. — А батьку твоего, Сидора Мамоныча, мы хорошо знавали: сколь лет пастушил он, — бывало, едет мимо, зазовешь когда чаевать…

Со двора заявился Аноха Кондратьич с Грипкой.

— Налаживай ужинать, — приказал он жене. — До смерти пристал…

— Я и то дожидаюсь, батька, все готово. Мой руки да садись, — ответила Ахимья Ивановна. — А глянь-ка, какого гостя нам бог дал…

— Какого? — плещась у рукомойника, бесстрастно спросил Аноха.

— Экий ты — какого? — в шутку возмутилась Ахимья Ивановна безразличием старика.

— А чо? — наскоро проведя рушником по немудрящей своей бороде, воззрился он на гостя.

— А то… Фиску сватать пришли! — огорошила его старуха несусветной новостью.

— Хм… всё по ночам сваты ходят! — насмешливо чмыхнул Аноха Кондратьич.

— Нынче все нипочем… Не разбирает народ обычаю, — подзуживая батьку, вставил Никишка.

— Я и то говорю, — довольный поддержкой сына, которую принял он за чистую монету, сказал Аноха Кондратьич. — От кого, сват, будешь? — подошел он к Ваньке.

— От самого себя, — весело отозвался тот.

Все засмеялись.

— Так-так… То-то тебе и не терпится… ночью прибег, — улыбнулся Аноха Кондратьич. — Откуда будешь? Из каких мест?

— Из дальних… из Албазина, — с той же весельцой проговорил Ванька, и снова смешок покатился по избе.

Аноха Кондратьич обиделся:

— Ну, заржали! Да кто ж тебя знал? Чей ты?

— Да чей! Покойного Сидора Мамоныча большак. Никогда ты людей не узнаешь, — слегка упрекнула его Ахимья Ивановна.

— Хэка, паря! — чмыхнул Аноха Кондратьич. — Откуда ж мне… Сижу дома. Не доводилось встречаться… ну, давай чо есть в печи. До смерти пристал.

— А у меня с устатку есть лекарство. — Ванька вытащил из кармана поллитровку, поставил посередине стола.

214