Семейщина - Страница 227

227

— Мы уж с тобой кумекали: вёшная — самое подходящее время, — мрачно отозвался Мартьян.

— Самое подходящее! — подхватил Цыган. — Потому — что посеешь, то и пожнешь… С голодухи-то по осени не шибко за артель цепляться станут, поразбегутся кто куда… Было б в артельных закромах, пусто, а там все само собой пойдет. И подмоги особой от нас не потребуется… А виноватого мы народу найти поможем, да что уж искать его, когда сами они козырь нам такой нынче подсунули: ранний какой-то сев… На него и вали, на нас-то и не подумают!.. Теперича всем нам ухо востро держать надобно, на рожон не переть… с опаской да с оглядкой… Чтоб и кони были в полном порядке, Куприян Анисимыч… По-старому-то нельзя, выходит: в два счета выведут… свои же по начальству доведут…

— Это как есть… не приходится, — заморгал единственным глазом Куприян.

Мартьян Алексеевич с сомнением покачал головой:

— Так-то все так, Клим Евстратьич, а поразбегутся ли красные партизаны? Не забудь, что наш колхоз одно дело, а партизанский — другое. Вдруг Епишка с Гришей обернут тот ранний сев в свою пользу, что тогда? В одной артели урожай, а в другой — голодуха… как это, отчего, дескать? Возьмет тогда народ и начальство нас всех за шиворот…

— Притянут? — усмехнулся Цыган. Он спешил перебить председателя: он видел, какое неблагоприятное впечатление произвели Мартьяновы слова на всех присутствующих; в глазах стариков читалось: «А ведь и верно!» — К ответу, говоришь, потребуют? Да разве мы не найдем ответа: первое, — Цыган растопырил пятерню, загнул толстый палец, — дело новое, неведомое, семейщине несподручное. Другое, — он шевельнул вторым пальцем, — кто сказал, что Епиха не сломит себе башку на этом посеве? Он ведь, как и ты, поученому ничего не смыслит.

— Но он будет добиваться в районе подмоги, — не хотел сдаваться Мартьян Алексеевич, — агронома притащит…

— Да что агроном! — рассердился Цыган. — Агроном один, артельщиков — десятки, и никто ничего по новому-то не знает. Всяк будет по старинке гнуть… вот и получится!.. И к нам агронома пришлют. Думаешь, не пришлют? Да нам ли его бояться? Он один, гость редкий, где ему за всем углядеть…

— Слов нет, — уныло согласился Мартьян Алексеевич. — В этом, может, наше счастье. Но Епиха-то не дурак.

— Этот Епишка у меня вот где сидит! — стукнув себя кулаком в грудь, загремел Цыган. — Вся их партизанская артель!.. Не будь ее, некому было б народ сбивать… Мы бы показали семейщине, какая есть, настоящая артель, — шарахнулись бы навеки от нее…

Все молчали, боясь глянуть друг на друга.

— Так как же, старики? — с натугой выдохнул Цыган. — Так и поддаться им, уступить дорогу, живьем закопать себя в могилу?

— Пущай они сами в туё могилу ложатся, — скрипнул один из вычищенных. — Мы не согласны… Обманом завлекли, все до чистичка, до последней седелки забрали, да и выкинули голым… Как знаешь теперь!

— Значит, не уступать? — спросил Цыган.

— Уступать — что же получится? — повернув молочно-синее бельмо к председателю, затрещал Куприян Кривой.

Мартьян Алексеевич низко-низко опустил голову, еле шевельнул губами:

— Не уступать… одна дорога…

6

Вечером этого дня Цыган пришел к Писте, Спирькиной безутешной бабе.

И впрямь, нет ей утехи и радости в жизни: угнали батьку, угнали Спиридона, целых десять лет не увидит она мужика своего. «Вдова не вдова… хуже всякой солдатки, — тоскует порою Пистя — уж лучше бы кончали Спирю… все б легче, не ждать бы, не горевать… к одному бы концу!» Довелось ей в артель вписаться, — куда денешься, как ребятишек одна прокормишь? Ненавистна ей эта артель, — не из-за нее ль лишилась она мужа: не выдумай злыдни колхоза, не поднялись бы старики с оружием, не взял бы Спирька в руки винтовку… Где он теперь, ее муженек, отчего так давно нет писем? Если б знал он, что пришлось испытать ей после разлуки! И бабы-то ее клевали, и сельсовет-то из деревни выживал… Насилу удержалась она в своем гнезде, ох, насилу! И, видно, свет не без добрых людей: принял ее к себе в артель Мартьян Алексеевич, забыл стародавнюю свою обиду на Спиридона, удалось ей упросить Алексеича. Кажись, и старый Цыган и другие старики за нее слово перед Мартьяном замолвили: батькину хлеб-соль, значит, помнят прежние Астахины дружки. Ненавистна ей артель, на каждом шагу встретишь там лиходея, всяк норовит батькой или мужем укорить, но что же поделаешь, приходится терпеть, больше-то некуда податься. Ненавистна Писте артель, — так бы и бежала она от укоров и попреков, зажмурив глаза, не знай куда, но вот доводится, стиснув зубы, обеими руками за эту артель держаться, косые взгляды да смешки переносить. Был ее батька, Астаха Кравцов, богат, был ее мужик, Спиридон Арефьич, с ней обходителен да ласков, работой крестьянской не донимал, сам хозяин был ладный, — так и не научилась она крестьянствовать по-настоящему, как другие бабы, за нее строчники да строчницы всё делали. Но теперь вот не стало подле нее работников, как при отце и муже, и одинокая доля хозяйки-единоличницы, обремененной детьми, испугала ее… И как затрепыхало ее сердце, когда при всем честном народе, при начальнике из района, коршуном налетела на нее Марфа! Все припомнила Марфа: и богачество отца, и предательство ее мужа Спирьки-партизана. Досталось от Марфы и Мартьяну Алексеевичу, — змею, мол, пригрел… Но пронес господь и эту грозу, не выдал Мартьян, как мог заступился, осталась она в артели. Но последняя ли то гроза над ее бедной головушкой?

Будто камень носила Пистя на сердце, и каменным, застывшим казалось безулыбное лицо ее, еще хранящее следы былой красоты…

227