Семейщина - Страница 257

257

Толпа, плотным кольцом окружившая трибуну, затихла. Коренастый предрика убрал локти с перил, снял кепку, не спеша провел рукою по волосам, кивнул головою:

— Здравствуйте, товарищи колхозники и единоличники!.. Сегодня мы собрались с вами на торжественный митинг, посвященный десятилетию нашей автономной национальной республики…

Ларин говорил долго. Он вспомнил, как жили буряты и семейские при царе: невежество, темнота, болезни и взаимная рознь… уставщики и ламы, кулаки и нойоны… Сильный грабил слабого, и бедному негде было искать защиты, — на стороне богатого стояли царский закон, исправники, ламы, темные суеверия. Революция разбила устои, казавшиеся непоколебимыми, разоблачила уставщиков, на трахому и сифилис в улусах она двинула врачебные экспедиции, она строит больницы и школы… она просветила народ, дала ему жизнь счастливую, радостную, широкую, как вот эти степи. Советская власть и партия возродили бурятский народ, как и все другие народы, и искусственно насаждавшаяся веками вражда, взаимное недоверие и презрение русских и бурят сданы в архив истории, как мрачный пережиток проклятого строя.

Председатель РИКа еще не кончил свою речь, — от тугнуйской околицы запылили растянувшиеся редкой цепочкой бурятские одноколки. Они быстро приближались.

— Вот, кажись, сегодняшние именинники едут! — поглядел вдоль улицы Мартьян Яковлевич. — Гриша, гостей встречай!

Все головы повернулись навстречу бурятам. Поджидая, когда подъедет делегация, Ларин умолк.

На передней одноколке сидел старый Цыдып. Никольцы сразу узнали его. Глубокий синий рубец от бритого лба до правой скулы — след бандитской сабли в памятный день успенья — был страшен на этом широком гладком лице. Подвернув к крыльцу клуба, Цыдып медленно выбрался из короба одноколки и заковылял к трибуне. За ним потянулись другие делегаты.

— Сюда подымайтесь, товарищи! — взмахнув рукою, пригласил Ларин.

На трибуне зацвели красные маковки островерхих бурятских шапок. Делегаты были одеты нарядно, по-праздничному, — новые халаты, синие, желтые, красные, запестрели над толпой.

Что-то шепнув на ухо Цыдыпу, председатель райисполкома поспешил закончить речь. Чаявшие объявления льгот не были обмануты в своем ожидании: под конец Ларин прочитал постановление ЦИКа республики о снятии недоимок по налогу и страховке за несколько минувших лет.

Ларин провозгласил здравицу — бурятскому народу, его руководителям, великой ленинской партии… Первыми захлопали в ладоши Мартьян Яковлевич и Викул Пахомыч. Молодежь подхватила, закричала «ура». Площадь будто ожила, затрепетала из конца в конец. Степные гости на трибуне поснимали островерхие шапки, принялись подкидывать их над бритыми круглыми головами.

Когда волнение улеглось, Цыдып приблизился к перилам, поклонился толпе:

— Наш колхоз «Улан Тугнуй» послал нас к вам. Сегодня ваш и наш праздник… Много-много годов жили мы рядом: улус и деревня, бурят и семейский. Много годов, а пошто ни разу не был у нас один праздник? А потому не был вместе, что лама не пускал. Лама — один бог, уставщик — другой бог. Теперь нету лам, нету уставщиков… есть советская власть и колхоз. Потому вместе… В старое время Цыдып был пастух, нойоны жить не давали нам. Теперь нету нойонов. Теперь в улусе колхоз. В деревне тоже нету… Елизара, Астахи, — другая жизнь пошла, совсем другая! Меня грабил Елизар, Алдоху — Панфил, Епифана Иваныча бил Покаля… Алдоха был умный человек, Епиха тоже. Алдоха голову свою потерял за народ. Давно они говорили, что бурят ли, русский ли — всё едино люди, что улусный пастух и семейский пастух — братья, у них одна доля. Тогда никто не верил ему. А теперь и сами кругом видим. Жалко, Епифана Иваныча нету: сказал бы ему спасибо.

Цыдып замолчал и, тронутый горькими воспоминаниями давно минувших лет, неожиданно прослезился. Толпа у его ног одобрительно загудела, а он, закрыв лицо широким рукавом халата, отступил за спину рослого Гриши Солодушонка.

После Цыдыпа к перилам подошел Корней Косорукий.

— Что говорить, — размахивая руками, закричал он, — правда твоя, Цыренжапыч! За человека раньше братского не считали, у порога чай пить усаживали, оно это самое дело. Да как же тебя человеком могли считать Елизар или Покаля, когда они и нас-то, бедноту, ни во что не ставили! Мы для них не люди были — строчники. Отработал строк, и ступай куда хошь! С голоду околеешь, ему какое дело, у него мошна тугая, его лихо не возьмет… Да вот взяло, видать, лихо, куда и мошна их делась… оно это самое дело…

Корней пустился в воспоминания: он говорил о партизанах, об Алдохе, о бандите Стишке и начальнике Рукомоеве, о первом учителе и поджоге школы, о Покале, верховодившем в сельсовете столь годов, о повсеместном выселении кулаков в начале коллективизации.

— Вот с каких пор мы зажили по-людски… И сыты, и на старости лет учиться стали… Теперь ни к чему нам, это самое дело… людей разными словами обзывать… Однако, чего греха таить, есть у нас еще такие, кто за старинку тянет, ни за что с братским за один стол не сядет… Живой стыд, товарищи!..

Корнея сменил на трибуне Олемпий Давыдович. Он тряхнул рыжей головой, развел руками:

— Не знаю, что и сказать. Конечно, дураки мы темные были, свету не видали, своей пользы не понимали… Вот и я: не хотел попервости в артель, боялся… Обдуряли нас уставщики, пугали писанием… Сколь годов живет у меня Дмитрий Петрович, от него я ума-разума набрался… книжки читать стал. Зимою вот на курсах учился… За урожаем доглядать приставлен. Знаю теперь: не от бога, не от молитвы хлеб родится, а как посеешь, как поработаешь… Меня не обдуришь теперь… Будто свет мне новый открылся…

257