Семейщина - Страница 38

К оглавлению

— Дедушка Ипат, — дергая щекой, заверещал Емеля. — дедушка Ипат… они коней к цыганам погнали… ей-бог, погнали!

— Какие цыганы? Что хомутаешь, — давно в нашей стороне цыган не слышно.

— Ей-бог, — твердил Емеля. — Они погнали много-много.

— Да кто они?

— Елизар, мужики.

— Елизар Константиныч?

— Он самый. И мужики.

Уставщик залился клокочущим смешком:

— Елизар связался с цыганами!.. Дурак, дурак и есть! — И он захлопнул окошко.

Емеля Дурачок обескураженно поплелся вдоль улицы своей обычной походкой, — приплясывая на одну ногу.

Вершники скакали во весь опор к чернеющим на зеленом ковре Тугнуя бурятским отарам.

— Покос совсем другой дорогой, — показал Цыдьп кнутовищем в провал дальних сопок. — За Косотой…

— Помолчи! Надо овец перво-наперво поглядеть.

Цыдып тревожно качнулся в седле, — зачем семейщине понадобилось вдруг бурятских овец осматривать: неладно это.

— Куплять баран хочешь, али как? Я баран не торгую, зачем без хозяина глядеть? — спросил он.

Не отвечая, Елизар Константиныч вытянул руку вперед:

— Этих ты пасешь?

Цыдып утвердительно мотнул головою.

— Чьи они?

— Которые Намсарая, которые Цырен Долбаева, Хусе Доржиева… разны.

За перерезающей степь поскотиной на целую версту растянулась овечья отара. Кучерявые тонконогие животные, потрясывая курдюками и выщипывая бархатистую траву, текли колеблющимся руном по увалу. За отарой на степной кобыленке шагом ехал подросток с длинным хлопающим бичом. Пастушонок тянул на одной ноте унылую улусную песню.

— Это и есть, на кого ты пастьбу кинул… этот парень?

— Как же, он.

Цыдып недоумевал: почему Елизара, первого богача на деревне, так занимают случайно встретившиеся чужие овцы, почему он пристально всматривается в это море колыхающейся шерсти, будто ощупывает ее руками?

Елизар Константиныч что-то шепнул скачущему рядом Астахе. Тот помчался вперед, наперерез пастушонку с бичом. Трое мужиков по неприметному знаку Елизара взяли Цыдыпа в кольцо взопревших коней.

«Эге… Худо! Худо идет», — содрогнулся Цыдып.

Он хлестнул и пришпорил степного бегунца, но, ударившись о зад Панфиловой кобылы, конь его взвился на дыбы.

— Погодь маленько, — вырывая из рук Цыдыпа поводья, спокойно сказал Иуда Константиныч.

Цыдыпа взяла оторопь. Но ему уж приказывали. Будто сквозь сон слышал он пронзительный визг сшибленного наземь, скрученного веревкой пастушонка. Будто сквозь сон доносился к нему властный голос Елизара:

— Показывай, еретик, которые намсараевские, долбаевские, доржиевские…

Цыдыпа сняли с лошади. В страхе перед непонятными действиями Никольских богатеев Цыдып безвольно шагал под их конвоем и пресекающимся голосом отвечал:

— Вот это Намсарая… те долбаевски… доржиевски… Совсем-совсем мало. Нойоны (Нойон — богач из родовой знати (бурятск.)) гоняют свой табун на ту сопку. — Цыдып взмахнул кнутовищем в направлении марева далеких увалов.

Он простодушно рассуждал сам с собою: сказать правду, что тут больше всего бедняцких овец, — не отстанут ли?

В волнующуюся гущу блеющих перепуганных овец врезались конные и пешие и по указке Цыдыпа с трудом отделили нойонский скот.

— Ну, эти пускай гуляют… Этих не трожь, — предостерег Елизар Константиныч. — С сильным не борись, с богатым не судись.

— Что верно, то верно, — поддакнул Панфил Созонтыч.

Бедный Цыдып, как его правда обернулась против него! Мокрыми глазами следил он, как мужики погнали гурт по степи в деревню… а может, на дальнюю заимку? Что скажет он юртам, потерявшим по десяти-двадцати голов… последних голов!

«Дурак, дурак! — клял он себя. — Не иначе, бохолдой-шайтан в насмешку толкнул меня вчера к Елизару… Сдал покос!»

— Развяжи мальчонку, накажи ему — ни гу-гу! И ты молчи. Молчи, а не то убьем! — суровый Иуда Константиныч крепко двинул оторопевшего Цыдыпа в бок и поспешил догнать своих.

Бедный Цыдып, — разве заставишь молчать пастушонка! Разве поверят в юртах, что он, Цыдыпка, не помогал грабителям… Всесильный Намсарай похвалит за верную службу, но… защитит ли от ярости ограбленных, обездоленных? Один путь ему — гнать без останову коня в беспредельную даль степей, скрыться за сотни верст в незнакомом, чужом улусе. Пропади пропадом покос, жалкий скарб пастуха… Все равно, одна дорога!

Хитро рассчитал Елизар Константиныч: нойоны палец о палец не ударили в защиту бедных своих сородичей, — их дело сторона! Пастушонок толком ничего показать не мог. Цыдып бесследно исчез… Пошумели-пошумели улусники, да и отступились. Где искать? Не пойдешь же шарить по русским заимкам!

И на семейской стороне все обернулось гладко. Пока на заброшенной заимке стригли краденых овец, валяли добротные потники и войлоки для продажи, а которую шерсть и прямо в мешки пихали да свежевали туши, — сколь прибыли Елизару Константинычу и всей честной компании: и шерсть, и мясо, и кожа! — тем временем Астаха Кравцов заявился в хошунный (Хошунный — волостной (бурятск.)) улус Хуцай прямо к самому братскому старшине.

— Цыдыпка-пастух у вас сбежамши… так он покос свой запродал Елизару Константинычу, — закричал он.

Заплывший жиром старшина-истукан после муторного молчания, — не прочтешь ведь на лице: откажет или нет, — сплевывая табачную слюну на земляной пол продымленной юрты, спокойно процедил:

— Бери, мне что. Нам покоса своего хватит. Раз продал…

Встретив Елизара Константиныча в сборне, уставщик отвел его в сторону: